Наш дом стоит у моря
Шрифт:
Ленька отвел нас в сторонку и сказал, сжимая кулаки:
— Теперь мы будем мстить. По-настоящему. Слушайте, что я придумал…
МЕСТЬ
Вечером Ленька притащил на кухню здоровенный красный кирпич и спрятал его за радиатором.
— Хоть одного фашиста мы завтра все-таки укокошим.
— Укокошим, Леня, — подтвердил я.
— Попомнятся им Штольхи, и дед Назар, и Дора… Да не пяль ты все время глаза на радиатор!..
Утром мы с братом вытащили кирпич, вымыли его хорошенько.
— Ничего, поймут, — сказал Ленька, заворачивая кирпич в тряпку. — Пошли.
Во дворе нас уже ждали Соловей и Мамалыга. Ленька сделал вид, будто он их вовсе не замечает, и медленно прошел к черному ходу. Я — за ним. Соловей и Мамалыга юркнули вслед за нами.
— Готовы? — спросил Ленька.
Соловей и Мамалыга молча кивнули: готовы, мол. Под мышкой у каждого было завернуто в тряпку что-то увесистое.
Ленька повернулся ко мне:
— Слушай внимательно, Саня. Слушай и запоминай. Домой мы после операции не вернемся, потому как тут наверняка суматоха подымется порядочная. Так вот, ты разведаешь все хорошенько и приходи после обеда к Жоркиной бабке в Лермонтовский переулок. Помнишь, где это?
— Ага.
— Ну-ка повтори.
— Так я же был там.
— Кому говорю, повтори.
— Лермонтовский переулок, шесть, во дворе налево, второй этаж.
— Молоток. — Ленька положил руку мне на плечо и зашептал на ухо: — Только иди не напрямик, Саня, а через парк Шевченко. Чтобы хвост за собой не привести. Ясно?
— Ясно.
Взять меня на чердак Ленька наотрез отказался. Я захныкал и заявил, что расскажу обо всем маме. Тогда Ленька дал мне такую затрещину, что у меня искры из глаз посыпались:
— Ябедничать?!
Я замолк. А Ленька, сделав страшную рожу, притянул меня к себе:
— Забожись, что не расскажешь.
Я молчал, посапывая. Я не знал, как это — божиться.
— Ну! — встряхнул меня Ленька. — Скажи: «Будь я проклят, если разболтаю кому-нибудь хоть полсловечка».
— Будь я проклят, если разболтаю кому-нибудь…
— «И маме», — подсказал Ленька.
— И маме, — покорно повторил я.
— Пошли, ребята, — кивнул Ленька Соловью и Мамалыге и первым стал подниматься по ветхим ступенькам черного хода к чердаку.
Примерно через час возле нашего дома свалился в обмороке фашистский офицер. Кто-то бросил с крыши кирпичи. Правда, кирпичи просвистели у фашиста под носом и вдребезги разлетелись у самых ног. А он брык — и в обморок.
Я стоял возле ворот и все видел.
Фриц был толстый и лысый. Раскинув руки, он лежал на осколках кирпичей; неподалеку, уткнувшись лакированным козырьком в лужу, валялась его фуражка.
Первыми к фашисту подбежали Жиздра и полицай. Они подобрали фуражку, расстегнули ему китель и начали его щупать, тормошить. А Жиздра так даже ухо к груди приложил: живой ли? Потом они вместе с полицаем глянули наверх, задрав, как по команде, головы.
Жиздра вдруг вскочил и убежал во двор. И вот тогда я не на шутку испугался: а что, если он поймает ребят? Я даже похолодел от этой мысли. Но Жиздра выскочил со двора с мокрым полотенцем в руках и, оттолкнув меня, помчался к фашисту.
Полицай взял полотенце, начал осторожно промокать им лысину офицера, и тот зашевелился.
Я с интересом наблюдал, что же будет дальше, и мне так хотелось зафутболить ногой фуражку, которую полицай положил сбоку от себя. Я даже сделал пару шагов к ней. И вдруг чьи-то сильные руки подхватили меня, втянули в подъезд. Я оглянулся — мама.
Днем к нам пришли полицаи. Их было двое. Один — усатый, с длинными, до колен, руками; другой — маленький, напомаженный, похожий на черного вертлявого жучка. Он был вежливый, этот Жучок. Когда мама отворила им дверь, вытер ноги, прежде чем войти, и улыбнулся, указывая на себя и на своего товарища:
— Мы из месткома. Можно?
Начался обыск. Жучок все время вращал пальцами, как Чарли Чаплин, красивую перламутровую тросточку и, перед тем как заглянуть в буфет или шкаф, обязательно спрашивал у мамы:
— Позвольте?
Усатый же, наоборот, молча, с тупым остервенением швырял вещи и не улыбался на шуточки своего товарища.
— Где твой байстрюк? — спросил он у мамы, как только вошел в комнату, и больше ни слова.
Мама тоже молчала.
Полицаев привел Жиздра. В комнату он не вошел, в коридоре топтался. Потом не выдержал, заглянул в дверь:
— Ну как?
— А-аа… — отмахнулись полицаи.
— А ты, часом, не брешешь, борода? — подошел к Жиздре Жучок.
— Господь с вами! Истинный крест. — Жиздра быстренько перекрестился и громко зашептал: — Ничего, ребята, я их у ворот постерегу, все равно стервецы домой прибегут. Жрать-то им надо.
Сказал он это, а мне и легче стало: «Дудки с маком они прибегут. Хоть всю ночь стереги, шкура продажная».
Полицаи ушли.
— Разрешите? — спросил напоследок Жучок у мамы и, улыбаясь, шарахнул своей тросточкой по лампочке над столом.
Лампочка взорвалась, как граната.
— Го-го-го! — ощерил рот усатый.
Они ушли, а мама опустилась вдруг на диван и заплакала. Столько времени крепилась, а тут вдруг заплакала:
— Горе ты мое, наказание: опять натворил что-то…
Жалко мне стало ее, и я не выдержал, рассказал ей обо всем. И о том, что Ленька без моего сигнала теперь домой не вернется, я тоже рассказал.
Мама поднялась.
— Ну погоди! Я ему дам сигнал. Пусть только появится, как Сидорову козу высеку! И чтоб ты не смел к нему ходить, понял?
Я обиделся и убежал на кухню. Леньку, моего храброго брата, как Сидорову козу…
За обедом я в знак протеста объявил голодовку — отодвинул от себя перловую кашу, хлеб и чай на сахарине. Сглотнув слюну, я отодвинул также и ложку, но из-за стола не вылез.