Наш дом стоит у моря

Колотухин Роберт Васильевич

Оська качнулся, но устоял на ногах.

А Валерка улыбнулся:

— Сам ведь попросил. — И к Мишке: — Теперь ты давай. На двоих блинчик разделите.

Мишка подумал и медленно поднес ко рту свои замусоленные пальцы. Он как зачарованный не отводил взгляда от поджаристой трубочки блина. Потом на какое-то мгновение передумал, задержал пальцы у рта: очень уж ему не хотелось «по уху и сильней». Валерка увидел, что Мишка колеблется, и откусил кусочек от блина. Мишка мигом просунул пальцы между зубами и замычал: «Солдат, солдат, дай по уху и…» И

в это время сверху спрыгнул Ленька и выдернул пальцы у Мишки изо рта. Потом он подошел к Валерке и с ходу вывернул ему руки за спину. Валерка завопил от боли.

— А ну, катись отсюда, хохмач несчастный! — Ленька дал Валерке пинка, и тот отлетел на середину двора. — Попробуй только тронь их еще хоть раз, голову оторву, — добавил Ленька и обернулся к нам, ко мне и Мамалыге: — А вы тоже хороши, субчики. Сидят два здоровых балбеса и смотрят, как над малыми издеваются.

Ленька забрался на голубятню и снова взялся за кисточку.

Мишка и Оська с тоской смотрели на пропавший блин, который Валерка уронил на землю. Из блина вывалились аппетитные кусочки фарша. Мамалыга сглотнул слюну, заерзал на месте. Я тоже сглотнул слюну и с тоскливой злобой глянул на Валерку: «Такой блин загубили из-за какого-то дурака».

Валерка, стоя в сторонке, потирал то место, куда ему двинул ногой Ленька, и, видно, раздумывал: идти жаловаться или нет? Пусть только попробует! Со стороны подъезда раздался требовательный, призывный стук. Мы обернулись.

Шиманский!

Опустив к ногам две туго набитые письмами сумки, у подъезда стоял почтальон Шиманский и колотил по водосточной трубе своей толстой суковатой палкой.

— Ура! Шиманский!

Мы вскочили и бросились к почтальону.

Позабыв про боль, Валерка мчался впереди всех: он, видно, тоже ждал письмо от отца, с фронта.

ПОЛЕВАЯ ПОЧТА

Шиманский и до войны носил письма в наш дом. Но тогда нас мало интересовал этот высокий, худой, молчаливый почтальон. Одет он был всегда, летом и зимой, в один и тот же темно-синий мундир с голубой окантовкой, на голове фуражка с потрескавшимся лакированным козырьком.

Работал он в нашем районе давно, и все знали его по фамилии.

Когда наши оставили город, Шиманский исчез. И никто из нас не обратил на это особого внимания — были дела и поважнее. И за два года оккупации все как-то привыкли к тому, что во двор уже не ходит почтальон, — ведь письма получать было неоткуда.

Но вот когда неделю тому назад Шиманский вдруг снова появился в нашем дворе — это было событие. Быть может, если бы Шиманский просто прошел в квартиру Соловьевых и вручил письмо в руки Вовкиной матери, это событие не так взволновало бы нас.

Но Шиманский не прошел в тот день со своими сумками в полуподвальную квартиру Соловьевых. Он остановился возле нас, порылся в письмах и, достав маленький треугольничек, спросил Вовку:

— Соловьев, кажется, ты будешь?

— Я.

— Тогда держи вот. От батьки письмо. С фронта. Читай: «Полевая почта».

Вовка взял конвертик пальцами за острые уголки, прочел:

— «По-ле-вая по-чта…» — и задохнулся от радости.

— Домой неси, — легонько подтолкнул его Шиманский. — Матери неси.

И Соловьев понес.

Он как-то странно нес этот конвертик — за кончики, обеими руками. И шел странно. Ему бы рвануться что есть духу (ведь от дяди Паши письмо-то!), а он шел медленно, как будто у него что-то с ногами не в порядке, отнялись. Так мы и провожали его глазами до тех пор, пока он не скрылся в своем полуподвале. Потом мы обернулись к почтальону. Шиманский понял наши взгляды.

— Больше никому нет, ребята. Завтра будут. Ждите. Теперь каждый день носить буду, — сказал он и, подняв свои сумки, пошел со двора.

Я, Мишка, Оська и Валерка молча поплелись за Шиманским. Неужели одному только Соловью письмо, а нам так и ничего?

У ворот Шиманский обернулся и увидел, что мы все еще идем следом за ним.

— Нет вам сегодня писем, — разозлился Шиманский и даже ногой топнул. — Ну? Я же сказал: завтра принесу. Точка.

Шиманский сдержал слово и на следующий день принес еще одно письмо в наш дом. Письмо было для Доры Цинклер.

— «Полевая почта. От Я. М. Цинклера», — прочел Ленька.

Мишка и Оська по-прежнему жили у бабки Назарихи, и письмо мы отнесли к ней.

Бабка достала из комода очки на веревочках, приладила их к ушам и развернула треугольничек письма. Она долго жевала про себя губами, несколько раз перечитывая письмо, потом сказала Мишке и Оське:

— Живой ваш батька. Кланяется вам. И матери… Царствие ей небесное, — вздохнула она и притянула близнецов к подолу. — Да что же вы не радуетесь, окаянные? Живой ведь батька-то! Живой.

Из-под очков у бабки скатились по добрым морщинистым щекам две слезинки. Ленька подтолкнул было меня и Мамалыгу к выходу, но бабка остановила его:

— Погоди, Леня, ответ будем писать человеку.

Она достала бумагу, желтую ученическую ручку с обкусанным концом и передала все это моему брату вместе с чернильницей:

— Садись.

Не отпуская от подола Мишку и Оську, сидя на табуретке, бабка начала диктовать:

— «Здравствуйте, уважаемый Яков Михалыч! Кланяется тебе соседка твоя, Марья Тихоновна Назарова, если не позабыл. В первых строках сего письма сообщаю тебе, Яков Михалыч, горькую весть: жену твою, Дору, изверги-фашисты убили…»

Ленька перестал скрипеть пером и вопросительно посмотрел на бабку.

— Пиши, — строго сказала бабка. — Всю правду пиши. Грех от солдата правду скрывать. Хоть и горька она, а все же правда. Пиши.

Ленька склонился над бумагой, наморщил лоб и усердно заскрипел пером.

ПИСЬМО

Окружив Шиманского, мы стояли посреди двора.

Шиманский достал из сумки письмо, нашел глазами меня, на лице у него было написано: «Ну вот, я же говорил».