Наш дом стоит у моря
Шрифт:
Прошли вдоль Привоза, вышли на Преображенскую улицу и повернули по ней направо, к центру города.
По Преображенской уже ходили трамваи. Старенькие, заштопанные сваркой вагончики дребезжали по улице. На каждом доме или же на том, что от него осталось, стояли черные квадраты на стенах: «Мин нет», «Мин нет».
«Мин нет» стояло и на Успенском соборе.
Когда мы проходили мимо собора, я, конечно, вспомнил о том флаге, который партизаны вывесили в прошлом году на Октябрьские праздники. Ленька, видно, тоже вспомнил, потому что поднял голову и тоже посмотрел вверх, на купол. А
Прошли Дерибасовскую. Вот уже длинная Преображенская завернула чуть влево и перешла в другую, незнакомую мне улицу, а мы все идем и идем.
Наконец вошли мы в ворота, от которых в обе стороны тянулась железная решетка с пиками, и очутились в просторном дворе с круглой цветочной клумбой. Посредине клумбы стояла статуя без рук и без головы.
Прямо перед нами большой желтый дом с колоннами полукругом.
— Картинная галерея, — указал на дом Ленька. — А нам сюда.
Мы обогнули дом с колоннами и вышли на поляну.
Широкая, с редкими кустиками, она упиралась с обеих сторон в заборы. Позади нас сверкало своими громадными, уже застекленными окнами здание картинной галереи. Впереди поляна круто обрывалась вниз.
Был седьмой час вечера. Солнце медленно спускалось за Живахову гору на окраине города, и лучи его уже золотили верхушку Воронцовского маяка. В синем воздухе, попискивая, носились за мошкарой стрижи.
Ленька подошел к самому обрыву, поманил нас и указал рукой вниз:
— Вон, смотрите…
Мы с Вовкой подошли к обрыву, глянули вниз и невольно отступили назад: там, внизу, сидели… немцы.
Обрыв, на котором мы стояли, был высокий, с трехэтажный дом. Внизу, почти вплотную к обрыву, подходил забор, над которым протянулась колючая проволока. Забор окружал просторный двор и длинное двухэтажное здание, выходившее на Приморскую улицу, за которой сразу же начинался порт.
Мы с Вовкой опять шагнули к обрыву и снова увидели немцев.
Немцы. Нам даже было слышно отсюда, как они переговариваются между собой на своем языке. Одни немцы сидели на скамейках, другие просто валялись на траве, расстегнув мундиры. Кто-то пиликал на губной гармонике жалобную, нудную песню. Я присмотрелся и узнал Саргана. Ага, тоже попалась, чудо-рыбка!
В стороне ото всех, раскинув на траве руки, как Иисус Христос, лежал на спине здоровенный рыжий немчура. И мне показалось, что я тоже узнал его. Это он тогда приходил вместе с полицаями за Дорой Цинклер. А на следующий день он увел деда Назара. Я узнал его.
Мы стояли на самом краю обрыва, смотрели вниз, и немцы не обращали на нас никакого внимания. Это были, конечно, пленные немцы.
Я вдруг увидел, как у Соловья заходили желваки на лице, точно у взрослого. И у меня тоже учащенно забилось сердце. Я вспомнил Ганса Карловича и Дину Ивановну, Дору Цинклер и деда Назара. Я все вспомнил. Вспомнил, как кричала вчера маленькая Тайка, как плакала Вовкина мать.
Ленька пригладил вихор над правым виском и глухо произнес:
— Пошли. Камни там, под галереей. Осколками понабивало.
И мы пошли. Нет, мы побежали. И нам пришлось немало побегать от картинной галереи к обрыву, пока мы не сложили на самом краю три кучки камней. А немцы все не обращали на нас никакого внимания. Среди камней попадались и осколки. У них были острые, зазубренные края.
Ленька выбрал осколок потяжелее, подбросил его, как бы взвешивая на ладони, и передал Соловью. Затем мы с братом тоже выбрали себе по увесистому камню. Отошли все трое от обрыва, размахнулись разом и с подскоком швырнули вниз.
И сразу же оборвалась чужая гортанная речь, захлебнулась гармоника. Немцы втянули головы в плечи, сгорбились да так и остались сидеть на своих местах, словно их пригвоздили к земле наши камни. Остался сидеть и Сарган.
И лишь одиночки короткими перебежками начали отступать под прикрытие казармы. Рыжий немец тоже подхватился. Но ни один из них не поднял руку, не махнул угрожающе кулаком. И только наш часовой-краснофлотец в полосатой будке на углу что-то кричал нам, вскидывая винтовку, целился и даже затвором щелкал. Но разве будет он стрелять в своих? В своих, понимаете? Конечно, нет. Мы это твердо знали и бросали до тех пор, пока не израсходовали все до единого камешка.
Смеркалось, когда Ленька пошарил последний раз в траве, ничего не нашел и устало произнес:
— Все. На сегодня хватит.
Домой мы возвратились затемно.
Во дворе, прощаясь, Вовка спросил:
— Завтра пойдем?
— Пойдем, — ответил Ленька, — обязательно пойдем, Солова.
Ночью я долго не мог уснуть. Больно ныла правая рука — отмахал с непривычки. В ушах не умолкало пиликанье губной гармоники. А потом все заслонили причудливые фуражки с длинными козырьками, серые согбенные спины, и я заснул.
КОЛЯ НЕПРЯХИН
Мы еще несколько раз приходили к обрыву за картинной галереей.
Немцы нас ждали. Они знали, что мы придем. Правда, теперь их все меньше и меньше собиралось под вечер во дворе, большинство отсиживалось в казарме. Ну, а те, кого мы врасплох все-таки заставали во дворе, как по команде, втягивали головы в плечи, горбились, съеживались, когда мы вырастали вдруг на краю обрыва.
Наши сердца не знали жалости. Не пожалел же Дору Цинклер тот рыжий, что в казарме прячется. Сейчас прячется, а тогда был храбрый, сердитый. Вот и получайте теперь, гады!
Полянка перед галереей была пустынная, заброшенная, никто сюда не ходил. А часовых в полосатой будке мы нисколько не боялись, хотя они по-прежнему каждый раз страшно кричали на нас и угрожающе щелкали затворами своих винтовок.
И вот однажды, в самый разгар обстрела, кто-то вдруг неожиданно громко кашлянул за нашими спинами. Мы вздрогнули и обернулись.
В трех шагах от нас стоял матрос в бескозырке.
В руках у Леньки и у меня осталось еще по камню — мы не успели бросить. Ленька посмотрел, спокойненько так, на матроса, развернулся и, прицелившись, швырнул камень. Потом он снова повернулся лицом к матросу и все так же спокойненько отряхнул руки ладошка о ладошку.