Наш дом стоит у моря
Шрифт:
И хотя он сунул Валерке синенькую пятерку вместо трешки, мне не понравилось это незнакомое слово «коммерсант». И тон, которым толстяк произнес это слово, мне тоже не понравился.
Потом худущий старик в тюбетеечке, с выпирающим кадыком тоже выпил стакан из нашего чайника, расплатился и сказал:
— Ай да бакшишники! Из молодых, да ранние. Ну-ну…
— Есть халодная вада са льдом! Каму напица, прохладица вады халодной са льдом?! — не переставая, орал Валерка, и мы двигались вдоль трибун.
Вдруг я больно наткнулся на чье-то острое колено.
Прямо передо мной сидел на трибуне мой брат. Одной рукой он держал меня, другой — Валерку. Рядом с ним, вплотную, сидел Коля Непряхин.
— Водичку продаете, спикули? — спросил вкрадчиво Ленька. — Вы бы еще травки на Куликовом нащипали для продажи, тоже навар имели бы.
— Пусти, — дернулся Валерка. — Пусти, слышишь?..
Мы оба были невысокого роста, но все же заслонили болельщикам поле. И на Леньку зашикали со всех сторон:
— А ну отпусти малых, жлоб! Чего пристал?
Я выпустил ручку чайника.
— Катись отсюда со своим самоваром. — Ленька пнул Валерку ногой. — А ты садись, — приказал он мне и раздвинул ноги, освобождая для меня место на трибуне.
Когда я примостился, Ленька больно поддал мне кулаком под ребра:
— Ишь, спикуль нашелся…
Я стерпел и промолчал.
А Коля Непряхин сидел и делал вид, будто он вовсе со мной не знаком.
Я покосился на Колю:
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, здравствуйте, — ответил мне Коля нехорошим голосом.
А Ленька еще раз поддал кулаком:
— Ишь спикуль…
И снова я терпеливо перенес удар. Мне было стыдно. Особенно перед Колей. Я знал, что такое «спикуль». Спикулями называли тех, кто пользовался тем, что тогда было тяжело, «голодуха», и продавал на Привозе буханку хлеба за пятьдесят рублей, а то и дороже.
«АЙ ВОНТ ТУ БИ СЭЙЛОР»
Море. На берегу оно шуршит не умолкая, лижет песчаный берег и, конечно, пахнет. Но в Отраде запах у моря такой, что к нему никак не можешь подобрать названия. Свежий, в общем, запах, и все. А вот на Хлебной гавани совсем другое дело. На Хлебной гавани целый набор запахов. Вначале приятный, щекочущий ноздри запах смолы; после, когда ловишь сачком под причалом усатых креветок для наживки и руки тебе обволакивают мохнатые зеленые водоросли, пахнет йодом и старым, размокшим в воде деревом. А когда начинаешь таскать удочкой из воды бычков и белопузую глоську, все пахнет рыбой. Рыбой и морем.
Мы чаще ходим на Хлебную.
Здесь маленькие, крепко сбитые рыбацкие дубки и море, как в большом аквариуме: с трех сторон деревянные причалы, а с внешней волнорез. Волнорез тоже сбит из деревянных свай. На сваях белые сонные мартыны. Сидят целыми днями неподвижно, жирные, ленивые, и лишь изредка срываются с волнореза и пикируют над водой за пугливыми стайками мелкой рыбешки.
Добраться до волнореза можно на лодке или же вплавь. Я там еще ни разу не был. А вот Ленька, Соловей и Мамалыга обвязали как-то самоловы вокруг пояса и поплыли. Вернулись они часа через два с длинным куканом крупных песочников. Хороший клев на волнорезе.
Обычно мы ловим рыбу с нашего «Альфонса».
«Альфонс» не баржа, не пароход и не шхуна, а всего-навсего нос. Точнее, обрубленная носовая часть корабля. Название мы не придумали, оно сохранилось. Мы хоть ис трудом, но расшифровали выцветшие буквы на ржавом корпусе: «Альфонс».
Когда мы впервые забрались на него, Ленька топнул босой ногой по палубе, и «Альфонс» вздрогнул, закряхтел по-стариковски, застонал.
— Даю голову наотрез: этому «Альфонсу» не меньше полста лет, — сказал тогда Ленька.
На Хлебную мы обычно ходим всем двором: Ленька, Соловей, Мамалыга и я. Иногда берем с собой Мишку и Оську, если бабка позволит. И совсем уж редко Валерку.
«Альфонс» одиноко торчит в левом углу Хлебной гавани. Добраться до него можно вброд: волны наклонили его одним бортом в сторону берега, и на борт взбираться нетрудно — мне, например, вода здесь доходит до подбородка.
Безлюдно в Хлебной гавани. Рыбацкие дубки еще с утра ушли в море. И только наш «Альфонс» тоскливо уставился на выход из гавани своими ржавыми якорными клюзами, — я знаю, если смотреть с берега, они у него будто глаза, — а в трюме его шуршат неугомонные крабы.
Мишка и Оська копошатся на берегу в песке — они еще совсем не умеют плавать. Даже по-собачьи, как я. И до «Альфонса» им не добраться. А рыбку ловить хочется. Так они что придумали: насобирали на берегу обрезков водопроводных труб и разбросали их в воде около берега. Посидят минут десять на песочке — и в воду. И начинают орать как оглашенные: свистят, прыгают, в общем, суматоху поднимают правильную. Ну, бычки, конечно, с перепугу по щелям. И первым делом в эти самые водопроводные трубы прячутся. Здесь им и крышка: ныряешь и закрываешь ладонями одновременно отверстия с обеих сторон. Потом сцеживай между пальцами воду и вытряхивай их, голубчиков, оттуда.
Мишка и Оська так и делают. Додумались же! Правда, попадается им одна мелкота — мундштучки. Но этих мундштучков они уже почти полметра на кукан нанизали.
А у нас почему-то клевать перестало. Наверное, бычки обеденный перерыв устроили, решили мы с Ленькой, отложили удочки в сторону и бултыхнулись в воду. Искупались, окатили из ведра горячую палубу и легли.
Мамалыга и Соловей удочек не бросают, устроились на самом форштевне, свесили ноги за борт и терпеливо меняют наживу на крючках.
Жарко. Море застыло. Блестит. Солнце приятно покалывает наши разомлевшие тела тысячами иголок.
Как и все ребята, мы с братом уже загорели до темно-шоколадного цвета и потому не боимся солнца — лежим себе и только каждые десять — пятнадцать минут ныряем с разбегу в прохладную воду. Ленька ныряет в сторону моря, я к берегу: здесь помельче да и борт пониже.
Не знаю, что действует на Леньку: то ли жара, то ли тишина и безлюдье вокруг, — он лежит на спине, скрестив на лбу руки, чтоб не било солнце, и размышляет вслух: