Наш дом стоит у моря

Колотухин Роберт Васильевич

Мама была на работе. Ленька с утра куда-то запропастился. Не знаю почему, но мне не хотелось, чтобы письмо это первыми прочли чужие люди. Я уединился в садике под кустами, понюхал конверт (от него пахло махоркой) и вскрыл его. А вдруг там фотокарточка?

Но фотокарточки в письме не было. И, кроме трех крупных заглавных слов: «Здравствуйте, мои родные», я ничего не мог разобрать. Мне хоть и было уже девять лет, но я умел читать только печатные буквы. А письмо было написано корявым, неразборчивым почерком. Видно, второпях писал батя.

Подержал я раскрытое письмо,

побекал, помекал и, проклиная свою неграмотность, свернул его и спрятал за пазуху. «Может, Ленька уже вернулся», — подумал я и пошел домой.

Леньки не было. Я побежал к маме на маслозавод.

В мамином цехе — она работала здесь мастером — стояла тишина. Под крышей порхали воробьи и вкусно пахло подсолнечным маслом. Я свернул в конторку, где обычно собиралась смена.

— Уехала твоя мама в райком ругаться насчет масляных прессов, — объяснили мне в конторке женщины.

— Когда приедет?

— Как пробьет, вышибет из них прессы, так и приедет.

Я потоптался на месте, да так и не решился достать конверт из-под рубашки. Вышел за проходную — и домой что есть духу. Может, Ленька, наконец, появился?

Леньки дома не было. Я чуть не взвыл от обиды и от злости.

И только вечером, когда вернулась с работы мама, а вместе с ней пришел и Ленька, мы наконец прочли письмо.

«…жив, здоров, дорогие мои, — писал наш батя. — Хоть и не без приключений, нам все-таки удалось пробиться во Владивосток. Здесь я и перешел в сухопутные войска. Сейчас гоним фашистов с нашей земли. Бьем их гвардейскими минометами. «Катюши» называются, слышали?..»

В конце письма батя сделал приписку:

«…Волнуюсь за вас, родные мои. И потому, как только прочтете это письмо, не медля ни минуты, садитесь и пишите мне ответ. Договорились?»

Мы прочли письмо один раз. Потом второй. И третий. Затем достали бумагу, чернила и сели выполнять батин наказ. Писала мама. Мы с братом диктовали.

ОБРЫВ ЗА КАРТИННОЙ ГАЛЕРЕЕЙ

Как обычно, в полдень Шиманский вошел к нам во двор и по привычке остановился у подъезда, ожидая, что мы с гамом бросимся к нему навстречу.

Но двор был пуст.

Шиманский удивленно огляделся и недоумевающе пожал плечами. Но потом он все же поднял свою суковатую палку и постучал ею по водосточной трубе. Ни одна живая душа не появилась на этот призывный стук. Шиманский еще раз пожал плечами и пошел разносить письма по квартирам.

Мы видели Шиманского. Мы, словно мыши, притаились на балконе третьего этажа и наблюдали, как он ходит по парадным, стучит своей клюкой по мраморным ступенькам.

Балкон, на котором мы притаились — я, Валерка, Мишка и Оська, — выходил на черный ход. Мы специально выбрали именно черный ход. Нам неохота было встречаться с Шиманским — мы теперь боялись его. Боялись потому, что Вовка Соловьев вчера снова получил письмо с фронта. Правда, письмо это было не такое, как обычно, треугольничком, а в большом прямоугольном конверте. И на нем тоже было написано: «Полевая почта». А через минуту мы все узнали, что у Соловьевых больше нет отца. Больше никогда дядя Паша не придет и не посадит Соловья к себе на колени, а Тайку — на свою широкую ладонь. Никогда.

Даже во дворе было слышно, как плакала вечером Вовкина мама.

Вот почему к приходу Шиманского мы затаились на балконе. А он все ходил и ходил по квартирам, постукивая своей палкой.

Валерка сидел и злился:

— Долго он еще будет шкандыбать?

Валерка боялся, что Шиманский может подняться в их квартиру и вручить его матери точно такой же конверт, какой получил вчера Соловей. Ведь в то время солдаты редко присылали домой прямоугольники. О том, что живы, сообщали маленькими, от руки свернутыми треугольничками, от которых пахло махоркой, порохом и еще чем-то фронтовым.

Наконец Шиманский разнес письма и направился к выходу.

В подъезде показался Ленька. Я увидел, как он поздоровался с почтальоном, что-то спросил. Шиманский в ответ покачал головой: нет, мол, — и вышел на улицу. А Ленька через двор направился в парадное, где жили Соловьевы.

Мы спустились вниз.

Вышла во двор бабка Назариха, сгребла Мишку и Оську к подолу и увела домой. Затем Валеркина мать высунулась из окна и начала уговаривать своего «сынулю», чтобы он шел обедать. Валерка долго не сдавался. Потом неохотно буркнул:

— Иду, иду… Вот привязалась. — И ко мне обернулся: — Ты подожди, я чего-нибудь порубать вытащу. Ладно?

— Ладно.

Не успел Валерка отойти от меня и на шаг, как из парадного показались Ленька и Соловей. Глаза у Соловья покраснели, напухли.

Валерка заметил Леньку и Соловья и затоптался на месте. А Ленька, как будто меня и не видит вовсе, прошел мимо вместе с Вовкой. Еще брат родной называется.

— Лёнь! — с обидой в голосе крикнул я. — Куда же вы, Лёнь?

Ленька и Соловей остановились.

— Куда это вы, ребя? — подскочил к ним вместе со мной Валерка.

— Куда мы идем, это не твое дело, пупсик, — ответил ему Ленька и взял меня за руку. — Можешь идти с нами, Санька, но смотри, пойдем далеко. Устанешь — попробуй только пискнуть.

— Не-ее… что ты…

— Ну, тогда пошли.

— А я? — спросил Валерка.

— Отстань, — отмахнулся от него Ленька.

Мы вышли на улицу и повернули направо. Валерка все еще плелся за нами.

— Отстань, — снова бросил ему через плечо мой брат. — Отстань, слышишь?

Валерка не отставал. И вдруг Соловей повернулся, сжал кулаки и пошел на Валерку, сбычив лоб:

— Отстань, зараза, кому говорят…

И столько злости было в голосе Соловья, что Валерка пулей шарахнулся во двор.

— Да ну его к черту, Солова! — взял Вовку за плечи мой брат. — Пошли, Вовчик, нам ведь неблизко.

Шли молча. Меня все время подмывало спросить, куда и зачем мы идем, но я сдерживал себя: Ленька не любит, когда к нему пристают с расспросами такие салаги, как я.

У вокзала суетились на подкрашенных скрипучих пролетках бородатые извозчики. Сиплыми голосами они зазывали седоков, цыкали, грозно замахивались кнутами, но не били своих дряхлых сонных лошадок, а только сгоняли с них мух.