Наш советский новояз
Шрифт:
Этот урок старшего товарища не прошел даром для молодых поэтов. Некоторыми из них он был очень даже хорошо усвоен:
Помню, какой-то советский поэт через много лет после войны сочинил такой опус на тему о социалистическом гуманизме: война, советские солдаты в окопах, впереди немцы — тоже в окопах, между этими двумя позициями — минное поле, о котором немцы не знают. И вдруг на поле неизвестно откуда появляется маленькая девочка. Автор изображает ее самым трогательным образом. Маленькая, тоненькая, в белом платьице, с бантиками в косичках. Солдаты в ужасе. Нет, не только потому, что девочка сейчас подорвется на мине, а потому, что, подорвавшись, она откроет врагу, что поле заминировано. Положение трудное, но выход ясен. Социалистический гуманист-пулеметчик скашивает
Прочитав это стихотворение, Алексей Александрович Сурков, надо думать, был бы доволен. Он даже мог бы — по примеру классика — подарить его автору свой портрет с надписью: «Победителю ученику от побежденного учителя».
Пролетарский интернационализм
Это была одна из главных идеологем советского новояза и одна из немногих, сохранившихся в его лексиконе до последнего дня существования Советского Союза. (Советских солдат, воевавших в Афганистане, называли «воинами-интернационалистами». И это была не только дань газетной публицистической трескотне. Официальная формула солдатской похоронки гласила: «Погиб при исполнении интернационального долга».)
Но смысл этой словесной формулы не был постоянным. Он менялся. И в конечном счете изменился радикально.
В 1911 году молодой русский журналист Владимир Жаботинский (идеологом и лидером сионизма он станет позже) написал и опубликовал небольшую статью — «Урок юбилея Шевченко».
Урок этот, на взгляд автора статьи, был чрезвычайно важен для будущего (ни много ни мало!) всего человечества.
Начинал он с малого, с пустяка: с язвительного фельетонного глумления над теми, кто не видел особой разницы между русским и украинским языками:
Одно упрямство, одно мелочное цепляние за отдельные буквы. Что за причуда — писать непременно так: «Думы мои, думы мои, лыхо мени з вами! Чому стали на папери сумнымы рядамы?» — когда можно с таким же успехом написать вот как:
Ах вы думы, мои думы, Ах, беда мне с вами! Что стоите на бумаге Грустными рядами?Но далее, из этой фельетонной насмешки над последователями тургеневского Пигасова вырастало грозное пророчество. Молодой журналист предрекал, что в недалеком будущем из-за этого «цепляния за отдельные буквы» прольются моря крови, будут рушиться царства и империи.
Дурь, причуда! Мадьяры сколько лет ведут борьбу за мадьярскую команду в венгерской армии, а всего-то язык команды состоит ровным счетом из семидесяти слов. Из-за семидесяти слов падают министерства, откладываются важнейшие реформы, трещит по шву реки Лейты политическая карта Европы. В венгерском парламенте, среди четырехсот с лишком мадьяр, сидят сорок депутатов из Кроаци и свято хранят свое право говорить с трибуны по-хорватски, то есть на языке, которого никто, кроме них, не понимает и употребление которого в парламенте поэтому, казалось бы, не только бесполезно, но даже вредно для самого хорватского дела. Эти же хорваты подняли бунт, когда венгерское начальство попыталось завести в некоторых правительственных учреждениях Загреба рядом с хорватскими вывесками также и мадьярские: были уличные демонстрации, столкновения с войсками, лилась кровь… Дурь, причуда! — говорим мы, мы, захолустные обыватели захолустной страны, мы, с высоты нашего политического ума и опыта. А не гораздо ли правильнее было бы взглянуть на дело с другой стороны и понять, что с фактами не спорят?.. Вот беснуются чуть ли не целые народы из-за семидесяти слов или десяти вывесок на чужом языке; вот большие поэты, мгновенно теряющие дар Божий, как только попытаются сделать внутри себя маленький,
Думаю, что не ошибусь, если скажу, что такой взгляд на национальную проблему в те времена представлялся мелким, провинциальным. Можно даже сказать — местечковым.
Представителям так называемой передовой интеллигенции истинным представлялся тогда принципиально иной взгляд на эту проблему. Этот иной — а лучше сказать противоположный — взгляд сформулировал и последовательно отстаивал во всех своих статьях на эту тему другой Владимир — В.И. Ленин.
…Среди «вопросов европейской жизни», — писал он в заметке «Веховцы и социализм» (апрель 1913 г.) — социализм стоит на 1-м месте, а национальная борьба — на 9-м… Смешно даже сопоставлять борьбу пролетариата за социализм, явление мировое, с борьбой одной из угнетенных наций восточной Европы против угнетающей ее реакционной буржуазии.
В другой статье, написанной в том же году, вождь мирового пролетариата высказался на эту тему еще определеннее:
Остается та всемирно-историческая тенденция капитализма к ломке национальных перегородок, к стиранию национальных различий, к ассимилированию наций, которая с каждым десятилетием проявляется все могущественнее, которая составляет один из величайших двигателей, превращающих капитализм в социализм…
Кто не погряз в националистических предрассудках, тот не может не видеть в этом процессе ассимиляции наций капитализмом величайшего исторического процесса, разрушения национальной заскорузлости различных медвежьих углов — особенно в отсталых странах вроде России.
Ни в 1911 году, ни в 1913-м, ни даже год спустя, в 1914 году, когда мрачные пророчества Владимира Жаботинского стали уже сбываться, ни тем более в 1917 году никто, конечно, еще не мог всерьез предполагать, что движение мировой истории пойдет не по Ленину, а — по Жаботинскому.
Случилось, однако, именно это.
В 1957 году Борис Слуцкий — один из последних могикан, сохранивших веру в торжество пролетарского интернационализма, написал такое стихотворение:
Я строю на песке, а тот песок Еще недавно мне скалой казался. Он был скалой, для всех скалой остался, А для меня распался и потек. Я мог бы руки долу опустить, Я мог бы отдых пальцам дать корявым. Я мог бы возмутиться и спросить, За что меня и по какому праву… Но верен я строительной программе… Прижат к стене, вися на волоске, Я строю на плывущем под ногами, На уходящем из-под ног песке.Строки «Я мог бы возмутиться и спросить, за что меня и по какому праву…» скорее всего имели в виду политику государственного антисемитизма, все прелести которой Борис Слуцкий, конечно, уже испытал к тому времени на собственной шкуре. Но это был не единственный и даже, я думаю, не главный стимул, побудивший его написать такое стихотворение. Главным было то, что фундамент всего здания, которое они возводили, не щадя жизни, как выяснилось, стоял на «плывущем под ногами, на уходящем из-под ног песке». Говоря проще, что сама идея, в которую они так беззаветно верили, оказалась фикцией.