Наш советский новояз
Шрифт:
Наши такое обещание с легкостью дали. И с такой же легкостью его нарушили: Имре Надь был расстрелян.
Я тогда — по молодости лет — был потрясен этим беззастенчивым, а главное, как мне тогда казалось, совершенно бессмысленным коварством.
— Главное — зачем?! Ведь в этом же нет никакого смысла! — сказал я тогдашнему своему дружку Илье Звереву, одному из немногих, с кем рисковал откровенничать на всю катушку.
Главная мысль моя заключалась в том, что моральные потери, понесенные в этом случае нашей родной советской властью, не диктовались никакой политической целесообразностью. В сущности,
Но Зверев отрезвил меня одной короткой фразой.
— Смысл в этом как раз есть, — сказал он.
И на мой немой вопрос пояснил:
— Чтобы все знали, что выход из банды карается смертью.
Этот давний (чуть ли не полувековой давности) разговор я вдруг с поразительной ясностью вспомнил сейчас (даже место вспомнил, где мы про это говорили), прочитав в книге Р. Пихоя «Советский Союз: история власти», в главе о венгерских событиях, такую короткую сноску:
И. Надь, эмигрировавший в СССР в 1929 г., с января 1933 г. стал агентом Главного управления госбезопасности НКВД по кличке Володя.
Умница Зверев, объяснивший мне, в чем состояла «политическая целесообразность» расстрела Имре Надя, при всей своей сообразительности, конечно, не подозревал, что предложенная им формула («за выход из банды») несет в себе еще и этот, особый, вполне конкретный смысл.
Впрочем, можно с уверенностью сказать, что, если бы даже он и не принадлежал к тайной агентуре «органов», расплата была бы та же: пулю в затылок он получил за выход из главной, партийной «банды».
Случай с Имре Надем — конечно, не рядовой, даже, можно сказать, экстраординарный. Но и не в таких экстраординарных случаях расставание с партийным билетом было, как говорится, чревато. И каждый, кто вынужден был с ним расстаться, прекрасно это понимал. А если не понимал, так чувствовал. (Подробно об этом см. в главе «Единство».)
Сегодняшние наши деятели, публично признающиеся, что даже сейчас, десятилетие спустя после того как КПСС прекратила свое существование, продолжают хранить свои партбилеты (об этом говорили Сергей Кириенко и Владимир Путин), конечно, думают и чувствуют иначе. В этих их заявлениях, наверно, больше расчета, чем искренности: Кириенко предстояло пройти голосование в Думе, большинство которой составляли тогда коммунисты, Путину — выборы в президенты, и он, естественно, не хотел терять и коммунистическую часть электората. Но при этом они, я думаю, не врали: партбилеты свои действительно не выкинули, продолжают хранить.
Что это? Сентиментальность? Наверное. Но нет ли в этой сентиментальности хоть мельчайшей крупицы того страха, который в давние, советские времена охватывал каждого, кому грозило лишиться своего партийного билета?
Впрочем, насчет каждого — это я, конечно, хватил.
На самом деле этот «священный трепет» затронул лишь тех, у кого от обладания партбилетом зависела вся их жизнь. В сознании простого человека не было и следа этого «священного трепета». Что нашло свое отражение в таком, например, анекдоте:
Приходит муж домой в несколько растрепанных
— Что с тобой?
— Представляешь, вызвали в партком, говорят: «Одно из двух: или поедешь в Чернобыль, или завтра утром клади на стол партбилет».
Жена говорит:
— А тебе-то что волноваться? Ты же не член партии.
— Вот я и думаю, — отвечает он, — где я им до утра достану партбилет?
Это — анекдот. А вот, как сказано у Бабеля, — замечание из жизни.
Историю эту рассказал мне Фазиль Искандер. Однажды на сухумском базаре он заговорил с человеком, который продавал водительские права. Покупать он их не собирался (у него и машины-то не было), но из любопытства спросил:
— Сколько?
Тот ответил:
— Пять тысяч.
— А за три не отдашь? — спросил Фазиль. (Тоже, разумеется, из чистого любопытства.)
Продавец обиделся:
— Что я тебе, партийный билет продаю?
Самое интересное в этом ответе, как объяснил мне Фазиль, было то, что цена партийного билета в его родном Сухуми составляла тогда ровно три тысячи рублей. В партию принимали преимущественно рабочих. И интеллигенту, которому для карьеры или по иным каким-нибудь причинам (скажем, чтобы избежать очередного сокращения штатов) приспичило вступить в железные ряды, надо было уплатить (в виде взятки) именно такую сумму.
О том, насколько оторвалось представление о членстве партии от необходимости исповедовать коммунистическую идеологию, может свидетельствовать такой анекдот:
Рабиновича исключили из партии. Рабинович, конечно, переживает, мучается: дело ведь идет о жизни и смерти. И вот снится ему такой сон.
Ясное солнечное утро. Под колокольный звон на белом коне въезжает на Красную площадь генерал Деникин. Народ ликует: наконец-то злодейский коммунистический режим повержен. Затаив дыхание все ждут, какие слова произнесет, обращаясь к народу, белый генерал. И белый генерал торжественно провозглашает:
— Первым делом восстановить Рабиновича в партии!
Этим давним — еще брежневских времен — анекдотом была, кстати сказать, предсказана совсем уже откровенная оторванность сегодняшней Компартии от декларируемых ею когда-то идей: трогательная готовность лидеров нынешней нашей КПРФ не только христосоваться с попами и архимандритами и кропить святой водой свои партийные съезды, но и осенять алым партийным знаменем государственные похороны царской семьи.
Президиум
Нормальное, обычное слово. Во всех языках оно есть. Но в советской жизни, а значит — и в советском новоязе, оно было наполнено совершенно особым, сакральным, каким-то даже эзотерическим смыслом.
Однажды в разговоре с Николаем Николаевичем Асеевым зашла у нас речь о Николае Семеновиче Тихонове. Я выразил изумление по поводу того, что этот поэт, начинавший так талантливо и ярко, превратился в унылого графомана, утратившего не только какие-либо признаки поэтического дара, но даже и остатки простого умения более или менее грамотно укладывать слова в стихотворные строки.
Причина этой катастрофы была мне более или менее ясна. Но Николай Николаевич пролил на эту загадку дополнительный свет.