Наш советский новояз
Шрифт:
Говоря о том, как быстро Мандельштам сумел преодолеть эту тяжелейшую психическую травму, Надежда Яковлевна замечает:
Единственное, что мне казалось остатком болезни, это возникавшее время от времени желание примириться с действительностью и найти ей оправдания. Это происходило вспышками и сопровождалось нервным состоянием, словно в те минуты он находился под гипнозом. В такие минуты он говорил, что хочет быть со всеми и боится остаться вне революции, пропустить по близорукости то грандиозное, что совершается на наших глазах.
Можно, конечно, считать это болезнью. Но
Вряд ли в ту пору можно было найти в стране интеллигента, который в той или иной форме не был бы тронут этой болезнью. Но рассмотреть подробно ее течение лучше не на рядовом, а на каком-нибудь особенно выразительном, особенно ярком примере.
Такая возможность у нас есть.
В 1960 году в Москве, в издательстве «Советский писатель», вышла книга Александра Афиногенова «Дневники и записные книжки». Она включала в себя выбранные места из дневников и записных книжек драматурга, начиная с 1927 года по 1941-й.
Это был, как принято выражаться в таких случаях, совершенно замечательный человеческий документ.
Поначалу, правда, читать этот человеческий документ было не слишком интересно.
На первых страницах там шли записи примерно такого рода:
Можно не замечать мелких мыслей и случайных предметов. Но, заметив их, нужно обязательно додумать до конца мысль и оглядеть предмет. Не бросай ничего посредине. Разброс, путанье, потеря мыслей, измельчание чувств.
Мелькали и заметки чисто профессиональные: наброски приходящих автору в голову сюжетов. Размышления о читаных или увиденных на сцене пьесах классического репертуара. Например, об ибсеновской «Норе»:
В первом акте открывает основные черты характера, крупными мазками очерчивает фигуры, не торопится с развертыванием действия… В то же время упорно идет подводное накопление фраз, поступков, характеристик, которые впоследствии вступят в бой как аргументы и не будут загружать собой действия.
Другие замечания и соображения, приоткрывающие дверь в так называемую «творческую лабораторию» драматурга:
Перипетия — трагический момент, дающий действию новое направление, благодаря случайному, но предусмотренному в завязке происшествию…
Поступок сам по себе не производит драматического действия, а как раз разряжает напряжение, освобождая героя от замешательства. Только то действие интересно, которое пробуждает в герое новые чувства для новых замыслов, решений и напряжений.
Все это было, по правде говоря, довольно-таки банально.
Немного интереснее были записи, помеченные мартом — августом 1932 года — в это время Афиногенов путешествовал по Италии:
Венеция туристов и сама по себе — матроны, грязные лавчонки, босые, рваные ребята, матрацы висят из окон, в переулках нельзя ходить под руку — не разойдешься, — копоть, все окна за решетками, улица в белье — идти и нагибаться, чтобы не свалить чужие подштанники…
В соборе Св. Марка священники отпускают грехи через окошко — как билеты из кассы. Отпуск грехов на четырех языках.
Но и это тоже не так чтобы очень захватывало.
Интересное началось, когда записи подошли к тридцать
Вдруг — совершенно неожиданно — в эти спокойные, несколько даже отвлеченные размышления на профессиональные темы ворвалась совершенно иная нота. И — совершенно иная тема:
Нет, все же наше поколение неблагодарно, оно не умеет ценить всех благ, данных ему Великой Революцией, как часто забываем мы все, от чего избавлены, как часто морщимся и ежимся от мелких неудобств, чьей-то несправедливости, считаем, что живем плохо, а если бы мы представили себе прошлую жизнь, ее ужасы и безысходность, все наши капризы и недовольства рассеялись бы мгновенно, и мы бы краснели от стыда за свою эгоистическую забывчивость.
В дневниковых записях прежних лет Афиногенов тоже время от времени отдавал дань размышлениям на эту тему. О прежней, дореволюционной жизни и — современной, новой, сегодняшней. Но там в основе этих размышлений лежало стремление понять эту новую жизнь, разобраться в ее сложностях и противоречиях, в стимулах поведения людей, в движущих ею механизмах:
Тема неравенства в социалистическом обществе.
Почему ты получаешь большую зарплату?..
Почему она любит тебя, а не меня?
В этих записях он тоже представал перед нами искренним и убежденным сторонником происшедших перемен, а нередко даже и человеком, искренне влюбленным в эту новую, «социалистическую» реальность. Но не было там и тени этого страстного, чуть ли даже не истерического биения себя в грудь.
А теперь это — на каждом шагу.
Буквально в каждой записи ощущается нетерпеливое желание автора не просто заявить (часто совершенно не к месту, ни к селу ни к городу) о своей лояльности, а с какой-то прямо-таки патологической страстью выкрикнуть: «Я люблю! Люблю эту новую жизнь! Я предан ей всем сердцем, всей душой, каждым атомом, каждой молекулой всего моего существа!»
Как и раньше, он делится в дневнике впечатлениями о только что прочитанных книгах. Но раньше все эти его впечатления были в таком роде:
…В «Виндзорских женах» интрига переплетена очень ловко и опять-таки идет прежде всего от характера Фальстафа-
Шекспир разминается долго, прежде чем пуститься в путь… но разница между ним и Скрибом именно та, что Шекспир строит сюжет из характера и на нем, а Скриб — характер из готового сюжета… подчиняя характер сюжету…
Сомерсет Моэм не оставляет без короткой заметки ни одного виденного им человека… отсюда рождаются сюжеты, образы, положения и характеры…
Теперь же только что прочитанная — или перечитанная заново — книга вызывает у него совсем иные мысли, чувства, ощущения:
Читал не отрываясь «Боги жаждут». Читал давно когда-то, и тогда запомнилась только мансарда старика, его паяцы и потом — как судья воспользовался девушкой и обманул ее… А теперь прочел, захлебываясь, чтобы со всей силой еще раз ощутить — великое милосердие нашей революции. Там было метание людей, зажатых тисками измены, смены классов, разных интересов. У нас — спокойное шествие вперед одного победившего класса и его партии…