Наш Современник, 2002 № 03
Шрифт:
Ведут же спектакль, регулируя его действие, подставляя при необходимости плечо молодым партнерам, каждый раз задавая нужную тональность, — «звезды» МХАТа им. Горького: Л. Матасова (Анна Андреевна), В. Клементьев (князь Валковский), М. Кабанов (Маслобоев). Особое внимание обращает на себя князь Валковский в исполнении Валентина Клементьева. Именно в монологах и репликах этого героя «Униженных и оскорбленных» содержится ядовитое зерно, взошедшее потом пышным колосом в речах и поступках Петра Александровича, Верховенского, Ставрогина.
Центральная сцена спектакля — диалог Валковского с Иваном Петровичем, в котором князь раскрывается во всей красе. Он, развративший и бросивший мать
«Мне именно хотелось знать, что бы вы сказали, если б вам кто-нибудь из друзей ваших, желающий вам основательного, истинного счастья, не эфемерного какого-нибудь, предложил девушку, молоденькую, хорошенькую, но… уже кое-что испытавшую… ну, вроде Натальи Николаевны, разумеется, с приличным вознаграждением… ну, что бы вы сказали?
…Вы меня обвиняете в пороке, разврате, безнравственности, а я, может быть, только тем и виноват теперь, что о т к р о в е н н е е других и больше ничего; что не утаиваю того, что другие скрывают даже от самих себя, как сказал я прежде… так хочу.
…Жизнь — коммерческая сделка; даром не бросайте денег, но, пожалуй, платите за угождение, и вы исполните все свои обязанности к ближнему — вот моя нравственность… Идеалов я не имею и не хочу иметь; тоски по ним никогда не чувствовал…
…Но главное, главное — женщины… и женщины во всех видах; я даже люблю потаенный, темный разврат, постраннее и оригинальнее, даже немножко с грязнотцой для разнообразия…»
Мертвая тишина зала, которая ничем не нарушалась на протяжении всего спектакля, сгущалась именно при появлении князя с его откровениями. Школьники и школьницы, приходящие в театр и всегда готовые в самом неподходящем месте разразиться выкриком или смехом, беззвучно сидели, как прикованные к креслам. Жуткая мысль пронеслась в одно мгновение: ведь кто-то из этих девочек, наверное, уже успел приобщиться к «потаенному» и «оригинальному», соблазнившись то ли грядущей «перспективой», то ли «высоким призраком свободы»… Самый грязный разврат — душевный или телесный — всегда облекается заманчивым «флером», — и вряд ли прежде возникало подозрение в том, что об э т о м можно говорить т а к — обнаженно, цинично, не скрывая ни оскала на лице, ни грязи внутри. Достоевский и здесь открылся во всей жгучей злободневности им созданного.
В финальной сцене, когда прощенная Ихменевым Наташа возвращается под крышу родного дома, оправдывается каждая нота последнего монолога Николая Сергеевича (А. Семенов), пафос каждого слова, обращенного в зал, готовый к этой минуте взорваться криком сопереживания: «О! Пусть мы униженные, пусть мы оскорбленные, но мы опять вместе, и пусть, пусть теперь торжествуют эти гордые и надменные, унизившие и оскорбившие нас! Пусть они бросят в нас камень! Не бойся, Наташа… Мы пойдем рука в руку, и я скажу им: это моя дорогая, это возлюбленная дочь моя, это безгрешная дочь моя, которую вы оскорбили и унизили, но которую я, я люблю и которую благословляю во веки веков!..»
И — эпилог, органически вытекающий из всего содержания постановки. Валковский, Алеша и его богатая невеста неподвижно стоят возле кулис, не сводя глаз с униженных и оскорбленных, но просветленных после церковной службы. Впрочем, Валковский Достоевского после всего сказанного и содеянного остался за порогом храма. Нынешние же «Валковские» — ни Бога, ни черта в душе — после грязи и разврата и свечку поставят, и «художественно» перекрестятся, да и на пожертвование отстегнут…
Конечно, следовало ожидать, что спектакль сей в постановке Татьяны Васильевны Дорониной не останется без соответствующего внимания. Слова «Униженные и оскорбленные» на фронтоне МХАТа в центре Москвы, превращенной в новый Вавилон, аншлаги на каждом представлении — все это должно было вызвать реакцию «рогатых хозяев жизни» (Н. Клюев). И она последовала.
Дуплетом в двух газетах — «Независимой» и «Коммерсанте» — последовал… нет, не залп. Назвать э т о залпом было бы слишком возвышенно. Точнее всего было бы определить сии творения как «излияния бесноватых», ибо ничего подобного не приходилось читать с эпохи приснопамятной авербаховщины.
Начинается все с такой «мелочи», как прямая подлая ложь. «…Зрителями этих костюмированных бдений являются в основном учащиеся средних школ и солдаты срочной службы (зайдите — убедитесь, что не вру)» («Независимая газета». 15.01.2002). Я уже много времени хожу на спектакли МХАТа им. Горького и свидетельствую: автор этого пассажа солгал, и солгал вполне обдуманно.
Но дело не в подобных передергиваниях. Оставим в стороне и личные выпады против Татьяны Дорониной — женщины, актрисы и режиссера: цитировать эту мерзость не поднимается рука, и единственно, что приходит на память — канделябры, которыми в старое время били по физиономии авторов подобных пассажей. Интереснее другое.
Чувствуется воля одного, судя по всему, весьма денежного заказчика, ибо написаны эти статьи по единому трафарету. Кому-то очень хочется прибрать здание на Тверском бульваре к рукам — и брошен пробный шар. Я не ведаю и не хочу ведать, что за личности скрываются за подписями «Роман Должанский» и «Антон Красовский», но создается впечатление, что оба писали под диктовку. Судите сами.
«Построенные в 1973 году по проекту академика Кубасова все эти тысячи квадратных метров, с одной стороны, совершенно не приспособлены для драматических представлений. С другой, как точно отмечают коллеги, могли бы использоваться для красочных звонких представлений… Так не отдать ли это здание каким-нибудь умным доходным продюсерам, чтоб ставили тут — а не у черта на куличках — свои мюзиклы или что-то в этом роде? А МХАТ Горького закрыть. Немедленно!» («Независимая газета». 15.01.2002).
(Кстати, кто это страшно возмущался постановкой «Бесов» все того же Достоевского на сцене МХАТа и требовал его закрытия после революции? Кажется, Давид Заславский?)
«Этой самодеятельности законное место в Доме культуры, а вот вместительному, хотя и не приспособленному для серьезного театра зданию на Тверском давно можно было бы найти применение. Здесь, например, на ура пошли бы новые мюзиклы» («Коммерсантъ». 11.01.2002).
Впрочем, автор «Коммерсанта» делает лишний шаг и тут же плюхается в огромную лужу. «Существование МХАТа имени Горького как театра в нынешнем его виде можно объяснить только нерешительностью и непрагматизмом культурных властей. У которых, как все помнят, хватило твердости и на Большой, и на госоркестр, и на Московскую консерваторию…» Особенно замечательно упоминание Большого театра. Ведь в Большой пришлось заново приглашать изгнанного Юрия Григоровича — восстанавливать многое из разрушенного «демократами» от оперы и балета, по-тихому и без помпы убирать Коконина, недолговечного директора, которого использовали во времена «твердости» как чугунную бабу для разрушения «символа советской империи».