Наш Современник 2006 #1
Шрифт:
Студенты жили в старом двухэтажном корпусе. Заспанная дежурная, едва взглянув на звонаревскую путевку, велела отнести ее завтра администратору, выдала ключ и пошла спать. Соседа у Звонарева не было, не было в сыроватой, припахивающей плесенью комнате и второй кровати, чему он, естественно, обрадовался.
В каких номерах жили остальные литинститутовцы (было их человек восемь), Алексей не знал, а спросить у дежурной забыл. За стеной раздавались какие-то голоса — мужские и женские. Он вышел в коридор, прислушался. Ему показалось, что один голос принадлежал поэту из Молдавии Виктору Лупанарэ. Точно: читает, гад, стихи! (Он их писал только на русском.) Алексей постучал и открыл дверь. В номере кроме Лупанарэ были поэт Ашот
— Алёха! — обрадовался улыбчивый Лупанарэ, брюнет с крючковатым носом и маслеными глазами. — Приехал! А мы думаем — где ты? Проходи! Выпьешь с нами?
Звонарев сразу оценил диспозицию и сказал:
— Нет, там, где четверо, пятому делать нечего. Я поздороваться зашел. Я тут за стеной у вас живу. Будете шуметь — вызову милицию, вы же меня знаете.
Девицы переглянулись.
— Э-э, он шутит так, — поспешил заверить их небритый Хачатрян.
— Гуляйте, ребята, — улыбнулся Алексей.
Он вернулся к себе в номер и вышел на балкон. Чудесно пахло снегом и можжевеловой хвоей. Шумело невидимое море. Внизу, в бездонной темноте, роились огни Ялты, равномерно мигал маяк на дамбе. Совсем рядом от лепных перил балкона — рукой можно было дотянуться — росли пальма и кипарис, присыпанные снегом. Крым! Звонарев счастливо засмеялся и сорвал с кипариса похожую на футбольный мяч шишечку. Молодец Кузовков, что заставил его поехать сюда! Две недели забытья! Он будет писать, забыв о московских заморочках. А потом… Потом, как Бог пошлет.
При мысли о писании настроение Звонарева несколько омрачилось. Он понимал, что проза его претерпевает кризис формы и содержания. Жанр коротких рассказов явно исчерпал себя, исчерпал себя и их беспощадный, утрированный реализм. Срывание “всех и всяческих масок с действительности” неизбежно приводило к мысли, что у действительности нет достойного лица, а это было не так. Он поневоле становился заложником собственного метода. В “страшных рассказах” Звонарева не находилось места для простых человеческих чувств, а правдивое изображение их, как он все больше убеждался, есть самая сложная задача в литературе. Подлец Зайцев был не так уж неправ, просто момент для зубодробительной критики выбрал крайне неудачный. Герои звонаревских “страшилок” — убийцы, насильники, наркоманы, обитатели московского “дна” — являлись носителями извращенных, то есть неестественных для нормального человека чувств, а герои его лирических новелл (писал он и такие) были неприкаянными, зацикленными на себе одиночками. Они имели полное право быть изображенными наряду с так называемыми нормальными людьми, но односторонний выбор героев не давал возможности Звонареву высказывать важные для него мысли. Он начал писать прозу именно с философских рассказов (будучи еще студентом-медиком), но в них, несмотря на тогда уже проявившееся умение Звонарева заострять “проклятые вопросы”, хромала изобразительная сторона, не хватало лаконичности, язык был замусорен штампами. В Литинституте Алексей стал “выправлять палку” в другую сторону и, похоже, перегнул. Теперь следовало свести воедино философский подход и изобразительный метод, но как это сделать? На каком материале? И, самое главное, для чего? Для выполнения чисто профессиональной задачи или для какой-то более высокой цели? Его небольшой писательский опыт ясно говорил — для высокой цели. Вот если бы еще понять, в чем именно она состоит!
Внизу со скрипом распахнулась дверь, послышались голоса. В прямоугольнике света, упавшем на асфальт, Звонарев вдруг увидел человека в вязаной шапочке и куртке-“аляске”, который стоял у кипариса на другой стороне аллеи и смотрел прямо на него. Дверь тут же захлопнулась, на миг стало снова темно, потом кто-то опять открыл ее, но теперь у кипариса Алексей никого не увидел. С ветвей его легко сыпался снежок.
Голоса принадлежали Лупанарэ, Хачатряну и их гостьям. Они, по всей видимости, прощались. Девушки весело смеялись.
“Что-то они рано, — удивился Звонарев. — Не возникло, наверное, между ними высокого и светлого советского чувства”.
Предположение его подтвердилось. Девушки, посмеявшись, защелкали каблуками по скользкому склону, а поэты их провожать не пошли. Через минуту к Алексею ввалился Лупанарэ.
— Мочалки! — вопил он. — Мы думали, что это скучающие ялтинские красотки, не знающие, куда деть себя в “мертвый сезон”! А это валютные проститутки! Представляешь, Алеха? А мы им — бутылку водки! Они так смеялись!
Звонарев тоже засмеялся. Лупанарэ укоризненно смотрел на него, моргая.
— Что ты ржешь? Нет, чтобы посочувствовать чужому горю! Денег-то у нас кот наплакал!
— Да где вы их умудрились подцепить?
— В баре… Здесь, на первом этаже. Мы думали, сюда интеллигентная публика ходит! А это такие прожженные б…! У них на руках куча повесток в суд и милицию! Одна другой говорит: “Ты завтра что делаешь?” А она: “Завтра? Так, в десять у меня суд, а в час — к следователю. Давай встретимся что-нибудь около трех”. Суды эти, как я понял, им до лампочки!
— Они что, сюда, на гору, клиентов цеплять ходят? Разве здесь появляются иностранцы с валютой?
— Нет, иностранцы — в “Ореанде”, в “Тавриде”, но их сейчас почти нет, только моряки, да и тех мало. Штормит, суда не причаливают. А сюда местные “крутые” ходят. У Артура и Валентины, которые в баре работают, какие-то делишки с ними. Они “мочалкам” клиентов находят, получают процент. “Травкой” приторговывают…
— Да-а. Вот тебе и Дом творчества!
— Алеха, какое творчество? Писатели для них — безденежные “папики”. Денежные-то только летом появляются.
— А что там за мужик в темноте стоял? В “аляске”. Я с балкона видел. Этих баб, что ли, стерег? Сутенер, или, как там… “кот”?
— Какой мужик? Никакого мужика в “аляске” в баре не было. Где ты его видел? Может, правда, стерег?
— Показалось, наверное.
— Хорошо отделались, если не показалось! Время-то они на нас потратили! Ну ладно, спи. Я пошел. Ну, мочалки! — восклицал Лупанарэ уже в коридоре.
Утром Звонарев отнес администратору путевку, получил талон на питание и пошел в столовую. Она была в новом корпусе, на втором этаже. Большой зал был заполнен едва ли на четверть. Алексея, по его просьбе, посадили к Лупанарэ и Хачатряну. Они весело позавтракали и пошли гулять по заснеженной Ялте. Вечером отправились в пивную.
На следующий день у них появился новый сотрапезник — высокий человек с черной ассирийской бородой.
— Семен Кубанский, режиссер! — представился он. — Прибыл на выбор натуры. С кем имею честь?
Ребята представились. Кубанский оживился, когда узнал, что Звонарев — прозаик.
— А я ведь, если честно, здесь поселился, втайне надеясь завербовать какого-нибудь прозаика или драматурга в соавторы сценария. Есть отличная идея фильма, но нет приличного сценария. Вгиковские сценаристы — дерьмо. Пытался с ними работать, понял — бесполезно. Все детальками пробавляются! Думают, насобирают десятка два деталек, и получится, как у Тонино Гуэрры. А Тонино Гуэрра творческий человек, каждая деталь у него работает на основную идею. — Словоохотливый режиссер так увлекся, что забыл про манную кашу. — Хотел привлечь кого-нибудь из маститых, да они все при деле. Тогда написал сам сценарий, его даже утвердили — здесь, на Ялтинской киностудии, но чувствую: не то! Предполагается психологический детектив с широкими историческими и философскими обобщениями, а я не владею фабулой, искусством сюжетных поворотов. Тут прозаик нужен. Вот вы — какую прозу пишете?