Наша первая революция. Часть I
Шрифт:
Капитал до такой степени привык пользоваться экономическим насильем, в форме «свободного найма», вынуждающего рабочего выполнять всякую работу, независимо от ее общественного значения (строить тюрьмы, ковать кандалы, печатать реакционные и либеральные клеветы на пролетариат), что он искренно возмущается отказом профессиональной корпорации от выполнения противных ей работ и считает этот отказ «насилием» – в одном случае, над свободой труда, в другом – над свободой печати.
Гораздо правильнее было бы сделать другой вывод. Для того, чтобы все шло гладко, буржуазным писателям необходимо иметь обширный и стойкий штаб преданных буржуазии наборщиков. К сожалению, это не легко: прививать рабочим буржуазные идеи не так просто, как клеветать на пролетариат.
Очень поучительно сделать следующее сопоставление. Опубликованный г. Струве проект конституции{56}, за которым стоят видные освобожденцы, предусматривает для счастья новой России военное положение – с упразднением всех публичных свобод. Таково необходимое орудие их будущего «демократического» государства. Люди, которые заявляют это так откровенно, еще не вылезши из военных положений абсолютизма, забывают, заметим мимоходом, очень разумное правило, которое римская матрона преподала своему сыну: «Ты прежде облекись во власть, а там уже изнашивай ее!». Но замечательно, что эти же люди с пафосом Тартюфа клеймят,
Таковы обвинения.
Буржуазной прессе, которая чувствовала в рабочем Совете присутствие внутренней уверенности и силы, видела в его действиях – прямые выводы из его суждений, в его суждениях – смелое отражение того, что есть, этой бедной буржуазной прессе было не по себе. Она со своими планами и надеждами оставалась совершенно в стороне, политическая жизнь концентрировалась вокруг рабочего Совета. Отношение обывательской массы к Совету было ярко сочувственное, хотя и мало сознательное. У него искали защиты все угнетенные и обиженные. Популярность Совета росла далеко за пределами города. Он получал «прошения» от обиженных крестьян, через Совет проходили крестьянские резолюции, в Совет являлись депутации сельских обществ. Здесь, именно здесь, концентрировалось внимание и сочувствие нации, подлинной, нефальсифицированной, демократической нации. Либерализм сидел, как на угольях. Вздох облегчения вырвался из груди буржуазной прессы, когда в этом процессе сплочения демократических сил вокруг Совета наступил интервал, который ей кажется финалом. С лицемерными словами протеста против правительственного насилия она хитро переплетает сокрушенные вздохи по поводу «ошибок» и «промахов» Совета, чтобы сделать по возможности ясной для обывателя неизбежность{57} репрессивных мер.
Эта тактика не нова. Буржуазная литература о деятельности рабочего правительства в Париже в 1871 г. [273] представляет собою нагромождение инсинуаций, лжи и клевет. Задачи такой тактики: восстановить общественное мнение промежуточных слоев против «неистовств» пролетариата. Наша либеральная пресса не выдумала в этом отношении ничего нового. Бесспорно сочувственное отношение к Совету массы населения, в том числе демократической интеллигенции, не позволяет официальным вождям либерального общества травить Совет Рабочих Депутатов, как врага нации, но они делают, что могут, чтобы подорвать его популярность. Ресурсы их критики так же ничтожны, как их цель.
273
Парижская Коммуна 18 марта – 28 мая 1871 г. – Основными моментами, благоприятствовавшими провозглашению Коммуны, были небывалое поражение Франции во франко-прусской войне, обнаружившееся предательство и бессилие реакционного правительства Тьера и тяжелое продовольственное положение трудящихся масс Парижа, тщетно ожидавших от правительства учета и реквизиции съестных припасов и других социальных мероприятий.
Коммуна замечательна своим радикальным законодательством, нашедшим свое выражение в актах об уничтожении постоянной армии, отделении церкви от государства и т. д.
Социальный характер носят декреты о переписи оставленных фабрикантами фабрик и плане их эксплуатации, об уравнении окладов всех государственных служащих с заработной платой рабочих и др.
Однако капитализм еще не изжил себя в период Коммуны, а таил в себе мощную силу развития. С другой стороны, и рабочий класс не был еще достаточно сознателен и организован. После восьмидневного геройского сопротивления Парижская Коммуна пала. Победившая буржуазия зверски расправилась с восставшими рабочими.
Парижская Коммуна сыграла всемирно-историческую роль. В несовершенной форме она была воплощением диктатуры пролетариата. Парижская Коммуна рассеяла иллюзии о возможности мирного перехода власти к пролетариату. Коммунары недооценили бешеное сопротивление, которое окажут господствующие классы, не желающие добровольно уступить выгоды своего господства. Вместе с тем Коммуна подчеркнула необходимость централизованного руководства политической партии, без чего самое мощное стихийное движение может быть легко разбито. В этом и заключаются основные уроки Коммуны. См. подробную характеристику, данную К. Марксом в его брошюре «Гражданская война во Франции», а также в книге Н. Ленина «Государство и революция».
Восстание в Москве
Девятое января в Петербурге, октябрьская стачка во всей России и декабрьское восстание в Москве [274] – вот три вехи, отмечающие поступательное движение русской революции. Мы уже знаем, как г. Струве задним числом «одобрил» 9 января и стачку в октябре. К последнему событию, к восстанию в Москве, он отнесся совсем иначе.
В первую минуту он признался, что для него «смысл этого явления загадочный». Для г. Струве было загадочно, что тот самый народ, который 9 января выдвинул свои требования, который в октябре добился уступок безоружным, но не бескровным восстанием, народ, у которого уступки были тотчас же отняты, как только убыла волна, что этот народ сделал то, что он делал во всех местах в такие моменты своей истории: вышел на улицы и начал строить баррикады. Поистине, загадочно!..
274
Декабрьское вооруженное восстание. – Между тем как ноябрьская стачка в Питере обнаружила уже признаки упадка революционной энергии петроградского пролетариата, который начал уставать от многомесячной борьбы, рабочий класс Москвы, реагировавший менее активно на события второй половины 1905 г., к декабрю сохранил еще свои силы. Политическое руководство революцией в Москве находилось в более твердых руках, чем в Питере, и было более централизовано. Москва была цитаделью большевиков. Тогда как движение в революционном Питере достигло своего апогея в октябре, рабочая Москва к этому времени еще начинала только раскачиваться; к тому же московский гарнизон, по своему составу более рабоче-крестьянский, чем питерский, легче поддавался с.-д. агитации. В конце ноября среди московского гарнизона началось сильное брожение. Это брожение совпало с движением рабочих, вызванным известиями об аресте Петроградского Совета. Московский Совет решил объявить забастовку, предварительно опросив крупнейшие фабрики и заводы. На историческом заседании 4 декабря, посвященном этому вопросу, присутствовало 950 представителей от рабочих организаций. Районные комитеты высказались за немедленное объявление всероссийской забастовки и за призыв населения к вооруженному восстанию.
На следующем заседании (6 декабря) было постановлено выпустить воззвание к рабочим, солдатам и гражданам (N 1 «Известий») с призывом к забастовке и вооруженному восстанию. Всероссийская забастовка была объявлена в 12 час. дня 7 декабря. Забастовка охватила большинство промышленных предприятий, телеграф, почту и железные дороги, за исключением Николаевской, которой правительство придавало особенное значение. Она была занята железнодорожным батальоном. Уже во время вооруженного восстания рабочие дружины осаждали Николаевскую ж. д., но были отбиты.
С начала декабря в Москве происходили волнения в гарнизоне. 4 декабря был образован Совет Солдатских Депутатов, пославший своих представителей в Совет Рабочих Депутатов. Но к началу баррикадной борьбы московским властям удается разными способами нейтрализовать революционно настроенные части гарнизона. Восстание проходит, таким образом, без поддержки гарнизона и подавляется прибывшими извне воинскими частями.
Первая баррикада была построена к вечеру 7 декабря на Страстной площади. Московский градоначальник генерал Дубасов вызвал для подавления восстания два отряда, из которых один был помещен в манеже, другой в Красных казармах Александровского гренадерского полка. Отряды были смешанного характера: рота пехоты, казаки 34-го Донполка и драгуны-сумцы. Эти части пускались в ход городской администрацией без всякого плана для рассеяния толпы. Пресня была организована лучше других районов и держалась дольше всех. Революционные дружины были очень малочисленные; в большинстве случаев велась партизанская борьба. Баррикадная борьба боевых дружин длилась с 9 по 18 декабря. 18-го Пресня была очищена от последней баррикады. Подавление восстания было произведено привезенными из Петербурга гвардейцами Семеновского полка и Ладожским пехотным полком, прибывшим из Варшавского округа. Обстрелы вела привезенная из Твери артиллерийская бригада. Всем этим сводным отрядом командовал полковник Мин.
Московское восстание, несмотря на свой печальный исход, имело огромное историческое значение; влияние его уроков сказалось не только на русской, но и на европейской социал-демократической мысли. Опыт московского восстания неоднократно отмечался в произведениях Ленина. В своем новом издании «Социальной революции» (после 1905 г.) Каутский открыто признал, что московское восстание опровергло старые представления о невозможности уличных боев и непригодности баррикад в эпоху развитого капитализма.
Г-ну Струве надоело быть непроницательным. Он не предвидел восстания, и оно не входило в его планы. Если, тем не менее, восстание случилось, тем хуже для него. И, подумав, Струве решил, что в Москве не было восстания. «Quasi-восстание в Москве» – вот какое определение дает он московским событиям.
«В Москве не было вооруженного восстания населения, – пишет он, – были столкновения отдельных, относительно весьма немногочисленных, групп населения с полицией и войсками, были бутафорские (!) баррикады, воздвигнутые „революционной“ интеллигенцией в союзе с терроризированными дворниками и увлеченными уличными мальчишками; была отчаянно храбрая, геройская борьба нафанатизированных, обрекших себя гибели рабочих» («Полярная Звезда» N 3, стр. 225).
Итак, обстановка восстания: бутафорские баррикады; персонал его: 1) «революционная» (не революционная) интеллигенция, 2) терроризированные (ею?) дворники, 3) увлеченные (ею?) мальчишки, 4) нафанатизированные (ею?) рабочие. И вот эта поистине «весьма немногочисленная группа населения» держалась на бутафорских баррикадах чуть не две недели. Смысл этого явления действительно «загадочный»!
В следующей статье г. Струве еще энергичнее подчеркивает главную черту этой картины: московское население, вместе с «широкой или большой интеллигенцией» испугалось восстания и было совершенно пассивно. Итак, «малая» или «узкая» интеллигенция и фанатики-рабочие, обрекшие себя смерти (сколько таких могло быть? – горсть!), не только успевали, при испуганной пассивности всего населения, терроризировать дворников и при их помощи строить баррикады, но и умудрялись держаться на этих бутафорских баррикадах – без поддержки, при полной пассивности перепуганного населения! – две недели против кавалерии, артиллерии и пехоты!
Если на первый взгляд живописание г. Струве являло вид «загадочный», то при дальнейшем расследовании оно становится невероятным, а при окончательном рассмотрении оказывается, как увидим, заведомо ложным.
Г. Струве приводит в своей статье письмо москвича, «вся жизнь которого прошла и проходит в служении русскому освобождению». Что же пишет этот почтенный москвич? Он жалуется на то, что со стороны влиятельных учреждений не было ничего предпринято для прекращения кровопролития. «Дума, – пишет он, – в течение трех первых дней восстания даже не собиралась». Другая корпорация граждан – «с значением и весом», – московский университет тоже не сделал «ничего утешительного». Интеллигенция опять-таки ничего не предприняла, «чтобы прекратить бойню в самом начале». «В этот исторический момент, – жалуется московский корреспондент, – она показала себя бессильной». И в заключение он спрашивает: «Кто же действовал?» и отвечает: «Народные массы. Эти действовали, действовали стихийно, без плана, ощупью. Вот почему события приняли такие размеры и были так полны ужаса и дикости» («Полярная Звезда» N 4, стр. 281).
Что же сказать после этого? Как назвать незыблемость г. Струве, который привел письмо и глазом не моргнул? Мы не станем цитировать десятки свидетельств, которые все показывают, как полицейски-вздорна выдумка г. Струве. Ограничимся ссылкой на реакционного расследователя московских событий, корреспондента «Слова», который тоже останавливается перед «загадочным смыслом» двухнедельного восстания в таком «истинно-русском» городе, как Москва. И он также искушается мыслью выдвинуть на передовые посты дворников, которых револьверами склоняли к революции, но, вспомнив, что существует на свете стыд, он прибавляет: «все эти частности, конечно, не меняют общего положения: революция все же нашла много верных слуг в Москве среди местного населения». Размышляя над этой загадкой, остроумный корреспондент приходит к такому объяснению: "Население было, несомненно, терроризировано (не одни дворники, но все население! Л. Т.) и главное, – прибавляет он, – население поддавалось этому террору довольно охотно".
Реакционный корреспондент, как видим, не без блеска вышел из затруднения, тогда как г. Струве, не пытаясь свести концы с концами, просто и явно оболгал московскую трагедию{58}.
Можно, правда, сослаться на то, что стреляла на баррикадах незначительная часть населения. И это будет верно… Но ведь это уже армия в узком смысле слова. Вопрос же заключается в том, была ли Москва территорией революционной армии, нейтральной территорией или территорией правительственной армии? Во всех восстаниях боевую роль играет сравнительно незначительная часть населения. Роль всей массы определяется ее отношением к этой части. При взятии Парижа военную роль играло несколько тысяч человек; но это была армия Парижа. Корреспондент «Слова» вместе с московским корреспондентом г-на Струве говорят нам, что в восстании участвовала народная толпа, масса населения. И это несомненно: без активной поддержки со стороны этой массы длительное восстание было и психологически и физически невозможно.