Наша Рыбка
Шрифт:
– Ясна? – спросил я.
– Только не говори, что ты меня не узнал!
– Ясна, это ты? – Я тут же пересел за ее стол и удостоверился, что глаза у нее разного цвета. – Я правда тебя не узнал!
Она уставилась на цветы у меня в руке. Я протянул их ей молча.
– Спасибо.
– Они немного мятые… – выдавил я. – Кажется, я случайно ударил ими медведя.
– Какого медведя?
– Вон того, на входе.
– Вешалку?
– Ну да, я когда вошел, подумал, что это медведь… Иногда у меня воображение… странно работает.
Я не
В тот момент пришел Петя: я увидел в отражении сначала его красный пуховик, затем бледное лицо с пунцовыми от мороза щеками, а потом такой же пунцовый букет тюльпанов. Я лучше не буду рассказывать, с какой скоростью покинуло меня щекочущее чувство, вызванное смехом Ясны, и вместо него зародилось странное подозрение в абсурдности происходящего.
Опишу немного Воронцова, тем более что раньше я этого не сделал, а теперь, кажется, самое время. В его внешности было что-то неуловимо-нервное. Он не казался ни основательным, ни надежным, но вызывал доверие, хотя я все время подсознательно ждал от него какого-то срыва. Он был удивительно живым и обескураживающе настоящим, как голое тело, которое видишь внезапно и в первый миг смущаешься от увиденного, отаодишь глаза. Иногда и впрямь хотелось тут же развернуться и сбежать: с таким голо-настоящим человеком находиться рядом непросто. Нужно, как минимум, тоже быть настоящим. А я не был уверен, что знаю, как это.
Воронцов увидел ирисы, которые официантка поставила в вазу на столе, и я весь внутренне напрягся: какой реакции от него ожидать? Непонятно.
Мне стало стыдно за нас обоих. За эти нелепые букеты, вообще за эту встречу. За то, что я не узнал Ясну, за то, что бормотал какие-то дурацкие шутки. За то, что Петя приперся с такой самодовольной красной рожей. За его выразительный носище, за мой ботанский свитер с елками.
– Привет! – сказал Петя, подойдя ближе, и пожал руку мне и Ясне (почему я так не сделал?). – Извините за опоздание. Ясна, это тебе.
Он отдал ей цветы и тем временем странно на меня взглянул. Он иногда так смотрит, словно в душу заглядывает.
– Спасибо. Я из всех цветов больше всего люблю тюльпаны, – оживилась Ярославна.
Еще не легче. Мне захотелось провалиться к черту. Браво, дружок, ты просто лучший.
– Хотя теперь и ирисы тоже.
– Ладно тебе… – нехотя протянул я.
– Правда, просто раньше я о них не думала. Мне их никогда не дарили. Мне вообще цветы не дарят! – Почему-то это ее развеселило.
Признаюсь, стало легче. Я страшно падок на все эти хитрости.
– Ты выглядишь так, будто работаешь в глянцевом журнале, – сказал Петя. Он пристально рассмотрел ее, совершенно не стесняясь останавливать взгляд на груди.
– Спасибо, конечно. Но я совсем не хочу работать в дорогом
– Это почему? Ты же журналисткой собираешься стать. Будешь писать для глянца!
– Ну уж нет, – перебила его Ясна таким уставшим тоном, словно тема эта давно набила ей оскомину и разговор начался уже несколько часов назад. – Ты даже не представляешь, сколько девушек на нашем курсе думают так же. Одна половина из них хочет работать в гламурном издании, а другая – стать телеведущими.
– А ты?
– Я? Я хочу писать о том, что действительно важно.
Я все готовился, когда начну извиняться за наше с Петей поведение, подбирал слова и строил планы, как к этому подвести, но разговор неожиданно ушел в другое русло, и Ясна с Воронцовым еще минут двадцать разговаривали о журналистике.
– …Я хочу писать о проблемах общества. Еще лучше, если бы мне удалось стать военным корреспондентом…
– Военным? – воскликнул Петя. – Почему тебя это интересует?
– Потому что я боюсь войны. Нужно сделать так, чтобы все люди тоже ее боялись и ненавидели.
У нее горели глаза, и большая золотая рыбка поблескивала шевелящимися чешуйками, двигаясь поверх платья, пока Ясна говорила – еще что-то про политику, про цензуру, про свободу слова, – но я мало что могу вспомнить из того разговора, я сидел очарованный. Она сказала, что при первой возможности отправилась бы в любую горячую точку для репортажа, упоминала еще, что на их курсе учатся почти одни девушки, но я даже не понял, расстраивало ли ее это или радовало.
Естественно, мы с Петей так и не коснулись того, ради чего, в общем-то, и собирались встретиться с Ярославной – нашего извинения. Все словно сгладилось и забылось само собой, и я так и не узнал, была ли она напугана нашим поведением в то памятное седьмое ноября, посчитала ли нас ненормальными?
Пока они спорили и докапывались друг до друга, я влюблялся сильнее в это тесное неприметное кафе, в куриный пирог, который ел, в зеленые ножки стульев, в тусклый свет, льющийся из-за конусообразных светильников на стене, – и все из-за нее, похожей на золотую подвеску из хрупких крошечных чешуек, из-за ее непонятности и хрупкости, из-за ее нечеловеческих разноцветных глаз. Я бы остался здесь навечно.
– Который час? Уже семь? Пора домой, – сказала она.
– Как? – расстроено протянул Петя. – Давай еще посидим.
– Нет, я обещала вернуться к восьми.
Я вдруг понял, что из разговора ничего не узнал про нее. Не узнал, ни где она живет, ни чем занимается в свободное время, ни где находится ее университет, в конце концов! Есть ли у нее сестры? Братья? Страничка в соцсети? Куда она ездит летом? Все это вдруг показалось мне очень важным! Что мне было за дело до войны, до горячих точек, до глянцевых журналов и до остальных студенток журфака, которые мечтали стать телеведущими?
– Платить там, – сказала она нам и сама отправилась к барной стойке.