Наше дело правое
Шрифт:
— За то Длань Дающую благодарить надо, — инок смиренно склонил голову. — Неспроста, знаю, то случилось.
— Неспроста, — согласился князь. — Но такому молодцу меч пристало держать, а не бревна таскать.
— Бревна таскать, княже, потруднее, чем клинком махать, — твердо ответил Никита-Предслав.
— Чем же? — удивился Арсений Юрьевич.
— Меч, княже, прям и честен. Вот враг перед тобой, вот ты его срубил, землю оборонил. Честь тебе и слава. Собою гордишься, над другими себя ставишь.
Тверенский князь нахмурился.
— Землю
— Верно, — склонил голову Предслав. — Да только меч взять и на поле выйти — последняя часть дела. Надо, чтоб сперва появилось то, ради чего выходить. Грады. Села. Обители. Лавра. Те самые стены, что сложить помогаешь. И за этот труд никто тебя не возвеличит, не прославит. Сквозь тебя посмотрят.
Князь молчал, ждал.
— Да только недолго осталось нам срубы складывать. Быть скоро битве. Битве небывалой, — инок твердо взглянул прямо в глаза князю.
— Битве? Откуда же? Для того в Юртай и собрались, чтобы никакой битвы не было…
— Быть скоро битве, — настойчиво повторил Предслав. — Ни ты, княже, ни Гаврила Залесский, ни даже хан Обат ничего тут не сделают. Быть битве. Пришла пора.
— Откуда ж знаешь? — неожиданно хриплым голосом спросил Арсений Юрьевич.
— Ведаю, княже. Сын Господний мне сон послал. Не словеса словесить надо, а мечи точить да копья вострить.
— С такой-то силушкой — неужто ты в Лавре останешься?
— Останусь? Зачем обидное говоришь, княже? — Инок даже отвернулся. — Владыка Петр уже знает.
— Знает? Что знает?
— Что быть битве. — Предслав спокойно облокотился на жалобно скрипнувший венец. — И что мне там быть Длань велит.
Казалось, князь хотел сказать что-то еще, но сдержался. Твереничи шагали к воротам, однако спиной и затылком Обольянинов по-прежнему чувствовал взгляд инока — спокойный, умиротвореный, словно Никита-Предслав и впрямь точно знал, что и где ему предстоит сделать.
И не только знал, но и ничуть не сомневался ни в том, что это сделать надо, ни в том, что он сможет.
Глава 4
Возвращение в Тверень получилось невеселым.
Для начала обрушился мост. Ни с того ни с сего, надежный и прочный мост на выезде из Лавры. Заскрипел вдруг и пошатнулся, едва только на него вступили первые из конных твереничей. Спасибо Длани-Хранительнице, успели подать назад, никто не погиб, никого не завалило. Кинулись искать злоумышленников — однако нет, не подпилены столбы оказались, не подрыты. Просто надломились. Почему, отчего — кто ведает?
Прибежал отец-эконом, да только руками развел.
Делать нечего, пришлось возвращаться.
Среди тех, кто первыми бросился починять рухнувшее строение, Обольянинов заметил инока Никиту. Тот спокойно шагал, однако шаг его оказывался мало что не быстрее бега иных трудников.
В
…Однако исправили мост трудники, и твереничи выступили наконец домой. Ехали, повесив головы, и, словно отвечая мрачным мыслям путников, испортилась погода. Ясные морозные дни сменились хмарью и ненастьем, над лесами, градами и реками завывали студеные ветры, низкие тучи щедро сыпали снегом на оцепеневшую землю.
Княжий поезд поневоле тащился медленно, увязая в быстро наметаемом снегу — даже речной лед перестал быть надежной дорогой. По ночам сквозь метель пробивался волчий вой, упорно преследовавший тверенский отряд.
Дорогой бояре спорили, князь отмалчивался, все больше ехал впереди, в сопровождении лишь одного Орелика. Начальник старшей дружины не нарушал покой князя — в отличие от друзей-советников, а Арсению Юрьевичу, похоже, сейчас хотелось именно тишины.
— Молчит… — проворчал Олег Творимирович, в очередной раз безуспешно попытавшийся подъехать к князю. — Мол, домой вернемся, там и станем решать, а сейчас помолчать хочу.
— Нельзя ему в Орду ехать, — непреклонно заявил Обольянинов. — Убьют ведь, чего себя обманываем.
Кашинский, Обольянинов и Верецкой дружно взглянули на Годуновича, однако на сей раз хитроумец только опустил голову.
— Убьют, — вполголоса подтвердил он. — Чего Болотичу и надо.
— Нельзя ехать, — только и смог повторить Анексим Всеславич. Была еще надежда, что Ставр что-нибудь да измыслит. Но если уж и он говорит — «убьют»…
— Юрьевича ж разве переубедишь, — буркнул воевода. — Себя во всем винит.
Четверо бояр переглянулись. Что оставалось делать? Исполнить княжью волю и отправиться на верную погибель? Смерти никто из них не боялся, но спасет ли она Тверень да и остальную Роскию?
Так и ехали под волчий вой да собственные черные мысли.
Никого не стал слушать князь Арсений Юрьевич Тверенский. Ни бояр, впервые дружно павших пред ним на колени; ни жены, почерневшей от горя и лежавшей, словно при смерти; даже от детей он отвернулся, только одинокая слеза по щеке скатилась.
И бояр всех дома оставил, несмотря на обещание, данное не где-нибудь, а в Лавре. Юный Святослав Арсениевич усаживался княжить на Тверени. Оставались набольшие советники. Оставался воевода Симеон, оставалась большая часть старшей дружины. Сперва князь выкликнул охотников ехать с ним, но, когда, как один, вызвалась вся дума, все воины во главе с Ореликом, стукнул кулаком по столу, бросил в сердцах, что Тверень без крови живой оставлять нельзя, и сам стал отбирать себе в посольство — молодых, несемейных, не единственных сыновей у живых родителей или же тех, чьи отцы-матери уже отошли ко Длани.