Нашествие 1812
Шрифт:
…Прапорщик Пестель нагонял свой полк, выступивший в поход пешком еще месяц назад, когда он валялся в постели с жестоким бронхитом. За это время Великая армия перебралась через Одер, ее авангард двигался к Кёнигсбергу. Государь выехал в Вильну, чтобы принять командование армией, а Пестель покинул Петербург спустя три дня после него. Сборы сопровождались всеобщими хлопотами, суетой и суматохой, но уже в Луге Павла догнало письмо от маменьки, отправленное с оказией, в котором она сокрушалась о том, что он забыл дома чайную ложку и пять рублей. Писанные по-французски письма от родителей были полны немецкой сентиментальности и назидательности, благословений и советов. Папенька переживал, что сын уехал в колесной кибитке, а не в санях, как император; из Пскова Павел написал домой, что все крестьяне путешествуют на колесах, несмотря на глубокий снег, о нём не нужно беспокоиться, он совершенно здоров, к тому же за шестьдесят верст сэкономил двадцать пять рублей. В семье сибирского губернатора, не бравшего взяток, привыкли считать каждую копейку, утешая себя немецкой пословицей: Wenn die Not am grossten, ist Gottes Hilfe am nachsten [6] .
6
Чем больше нужда, тем ближе помощь Господа (нем.).
…Когда объявили отдых, солдаты попадали прямо на землю, покрытую рыжей прошлогодней травой, не обращая внимания на озерца холодной грязи. Весь этот поход был мукой мученической. Сначала приходилось брести по колено в снегу, потом снег начал таять, и обозы увязали в грязи, вынуждая ушедших вперед солдат питаться всухомятку одними сухарями. Достигнув мест, где должны были быть приготовлены фураж и провиант, выясняли, что ни того, ни другого нет. Офицеры ругались с чиновниками и помещиками, а потом посылали солдат отбирать всё нужное у крестьян без меры и веса, выдавая взамен квитанции – просто филькины грамоты. У Динабурга надо было переправляться через Двину, которая вскрылась ото льда, унеся вместе с ним и мост. Ни саперов, ни, тем более, понтонеров в гвардейском полку не имелось, навести переправу было некому. Солдатам велели рубить деревья, сколачивать плоты, вставать на них и плыть на ту сторону. Назар никак не мог поверить, что это та самая река, что течет мимо Витебска. Там-то она не шире полусотни саженей будет, а тут – сотни полторы. И глубокая! На середине шесты не доставали до дна и были годны лишь на то, чтобы льдины отпихивать; плот закрутило, завертело течением; темная холодная вода плескала с краев, проникая сквозь щели – не приведи, Господь, потонем! Назар творил про себя молитву, стуча зубами от страха. Обозных лошадей выпрягли из повозок и погнали вплавь; и за них крестьянское сердце изболелось. Пара плотов таки рассыпались, всё, что на них было, ушло под воду; люди барахтались с жалкими криками; им протягивали шесты, они пытались ухватиться скрюченными пальцами… Страху-то! Переправились, надо дальше идти – в батальоне больные объявились. Назара тоже бил озноб, но он решил, что скажет об этом офицеру, только если его назначат на фуражировку. Пусть от голода брюхо подвело, нет у него сил отнимать у людей последнее. Бабы воют, ребятишки плачут – сразу Пахомушка вспоминается. Может, и через их деревню солдаты идут, может, и Василенков так же обижают… «Подъем!» Ноги болят, сапоги короткие воду пропускают. Сколько еще идти? Бог ведает…
…За полверсты до селения Видзы телега застряла в грязи так прочно, что измученные лошади, сами увязшие по колено, не могли ее вытащить. Извозчик и слуга Шишкова побежали звать на помощь обывателей, которые, должно быть, по сельскому обычаю уже легли спать. Александр Семенович остался один в темноте дожидаться спасения. Ох, как бы не разболеться опять: ночи-то холодные, да сырость эта…
Когда министр Балашов объявил ему, что государь, отправляясь к армии, желает иметь его при своей особе, Шишков только рукой махнул: куда ему ехать? Старому, больному? Да и в сухопутной армии он никогда не служил – на что он государю? Балашов вернулся в Зимний, и тотчас по Петербургу побежала молва о том, что Шишков дерзко отказал императору в его просьбе. Ох, батюшки! Вот еще беда! Дня через два, поутру, прискакал фельдъегерь: государь требует Шишкова во дворец. Старик отправился туда, как на казнь, однако Александр Павлович принял его милостиво и говорил уважительно: «Я бы желал, чтобы вы поехали со мною. Может быть, для вас это и тяжело, но для Отечества нужно». Мысленно перекрестившись, Шишков с жаром принялся уверять его в своем усердии и готовности посвятить ему остаток дней своих, вот только он человек морской и даже верхом ездить не умеет. Государь усмехнулся, сказал, что в этом надобности не будет, и тотчас подписал указ о назначении Шишкова государственным секретарем. В тот же день, после молебствия в Казанском соборе, государь отправился в путь при великом стечении народа, Шишкову же дал два-три дня на сборы, прислав придворную коляску с лошадьми. Нежданные сборы вышли бестолковыми и суетливыми; коляску было жаль; Шишков отослал ее обратно и поехал на простой телеге.
Прошел, наверное, час времени, если не больше, прежде чем люди вернулись и вызволили телегу из грязи. В Видзах пришлось заночевать. Оказалось, что в этом местечке в две сотни домов находился и цесаревич Константин Павлович. Засвидетельствовав ему свое почтение, Шишков на рассвете отправился дальше.
В Вильну уже проехали принцы Ольденбургский и Вюртембергский, канцлер граф Румянцев, граф Аракчеев, Александр Дмитриевич Балашов, русские и иноземные генералы и другие особы из государевой свиты; на почтовых станциях свежих лошадей было не найти, всё только заморенные до крайности. Последний перегон до Вильны Шишкову пришлось идти пешком. Император поселился в генерал-губернаторском дворце с небольшим садиком, обнесенным решеткой, который выходил на обширную площадь с фонтаном. Он сочувственно выслушал рассказ Шишкова об его беспокойном путешествии и повелел отвести ему две комнаты во флигеле. К вечеру было получено известие, что маршал Даву уже на Висле.
Выслушав вердикт присяжных, генеральный прокурор гневно стукнул себя кулаком по колену. Председатель суда разделял его чувства: из четырех обвиняемых виновным признан только один! Да, только Мишель был уличен в «махинациях и сношениях с иноземной державой с целью предоставить ей средства начать войну против Франции», остальных он «использовал с помощью обмана». Люди, раскройте глаза! Обмануть можно раз или два. Но дважды в месяц! На протяжении полугода! Нет, сообщники Мишеля не были настолько наивны, это присяжные позволили себя одурачить!
Обгорелое письмо, найденное под ковром в комнате русского полковника Чернышева наутро после его поспешного отъезда из Парижа, сильно напоминавшего бегство, оказалось кончиком длинной ниточки. Сличая почерки, полиция установила, что «М.» – это Мишель из канцелярии Военного ведомства, и начала разматывать клубок. Во время Революции Мишель служил в морской пехоте, затем перешел на канцелярскую работу в Морское министерство, а оттуда в Военное. Уже тогда через его руки проходили секретные документы о военных операциях и численности войск. Потом его перевели за драку в канцелярию, где он больше не имел доступа к государственной тайне, но, сохранив приятельские отношения с двумя товарищами и бывшим своим подчиненным, мог с легкостью добыть важные сведения по мере надобности. Еще молодой человек, он, несомненно, завидовал внезапному возвышению вчерашних сержантов, тогда как сам продолжал получать грошовое жалованье. Он тоже решил обогатиться на войне – но иным способом, чем офицеры, телегами вывозившие награбленное добро из покоренных стран. Мишель принял авансы Пьера д’Убриля, секретаря русской миссии в Париже, и добыл ему несколько важных документов. Правда, это сотрудничество долго не продлилось: Россия вступила в войну с Францией, д’Убриля отозвали, однако он передал Мишеля «по наследству» Карлу Нессельроде, а тот – своему преемнику Крафту. На суде Мишель уверял, что не сообщал Нессельроде никаких тайных сведений, данные о численности войск брал из головы, а пятьсот франков, которые тот вручал ему каждые пять месяцев, были просто «подарком».
«Подарки» он получал и от Крафта. В общей сложности – двадцать тысяч франков за восемь лет. Те самые тридцать серебреников! Продавать свою страну! Да еще за такие крохи! Председатель никак не мог успокоиться.
Когда консьерж-австриец русского посольства, служивший связным, вывел Мишеля на полковника Чернышева, предатель, видно, и сам понял, что продешевил. Царский флигель-адъютант попросил его подкупить какого-нибудь сотрудника Военного ведомства, имевшего доступ к сведениям о французских войсках в Германии, посулив за них четыреста тысяч франков. Мишель сказал, что у него ничего не вышло. Не мог же он своими руками отдать такие деньги другому! В том самом письме, с которого всё началось, Мишель напоминал, что передал Чернышеву данные о численности и составе Императорской гвардии.
Как ему это удалось? В том-то и штука! «Невинные жертвы обмана» были самыми настоящими соучастниками преступления. Каждые две недели император получал «Доклад о текущем положении», подготовленный Отделом передвижений войск. Доклад представляли в виде брошюры, ради чего мальчишку-посыльного отправляли к переплетчику. Но прежде чем попасть в мастерскую, паренек заглядывал к Мишелю, который просматривал доклад якобы в поисках своего друга, служившего в армии, – жив он или нет. Даже когда начальник посыльного, дивясь его нерасторопности, отправил с ним сопровождающего, парень всё равно исхитрился передать доклад Мишелю! Всё дело в том, что в этом же Отделе работал Луи Саже – еще один сообщник предателя. А Луи Сальмона из Отдела военных смотров Мишель уверил, что работает на армейского поставщика, которому нужны сведения о численности армии: сколько заказывать сукна. Сальмону он платил за труды по семь франков в неделю. И пообещал пошить ему новую шинель… А эти дураки присяжные их оправдали! Дьявол!
…Мишеля расстреляли через две недели после суда. Три дня спустя Саже и Сальмона снова арестовали и посадили в тюрьму как государственных преступников. Во Франции, конечно, есть правосудие, но должна же быть и справедливость!
В полночь в дворцовой церкви началось пасхальное богослужение, совершаемое архиепископом Литовским Серафимом. Всё было заранее отрепетировано и прошло превосходно; Александр принимал поздравления от своей свиты, генералов, министров, а также польской знати.
Неделю назад, в Вербное воскресенье, «обожаемого монарха» встречали стократными выстрелами из пушек и звоном колоколов. Александр въехал в Вильну верхом через Антоколь. На поросших соснами холмах вдоль дороги густой толпой стояли люди; зеваки забрались и на башни костела Св. Петра, и на крышу бывшего дворца князя Сапеги, выглядывали в окна домов, чтобы увидеть царя. Главнокомандующий Первой армией Барклай-де-Толли привел с собой свиту из генералов в блестящих золотом мундирах; ремесленные цехи устроили шествие под барабанный бой, с развернутыми знаменами, которые они наклоняли, проходя мимо императора; евреи поднесли ему Тору и хлеб; католическое духовенство в праздничном облачении выстроилось перед костелами. От Замковых ворот до дворца генерал-губернатора в три шеренги стояли солдаты виленского гарнизона, а по другую сторону улицы – студенты университета, гимназисты со своими учителями и прочие обыватели. Наконец, в самом дворце царя приветствовали гражданские власти и дворянство. Весь день гремела бравурная музыка, а вечером на берегах Вилии зажгли просмоленные бочки. На следующий день государь устроил завтрак для властей и знатнейшего дворянства, принял депутации от духовенства, университета, купечества, еврейской общины, всех обласкал и обворожил.