Нашествие
Шрифт:
Она поцеловала мужа, погасила ночник, повернулась на бок, затихла, но не заснула. Заснуть не давали мысли о Сашике и обо всех них.
Она давно потеряла следы своих родителей, письма от них перестали приходить где-то после июля семнадцатого. Она беспокоилась, думала даже ехать, но из России приходили такие вести, что ехать туда с маленьким сыном было немыслимо, а оставить его здесь и кинуться в неизвестность – невозможно. Так и осталась в неведении. Семья и сын стали тем единственным, ради чего она жила.
И вот сейчас, когда он вырос и стал уже таким взрослым и таким красивым и умным, – вот сейчас его надо будет отдавать в японскую или какую-то другую армию! И с кем воевать? Если правда то, о чём говорил Александр, – то воевать придётся со своими, с русскими, пусть даже с советскими.
Она – полячка, дворянка и католичка – давно уже считала себя русской. Маньчжурия стала её нерусской родиной, славянские, русский и польский, языки – её языками, хотя русский уже больше. А её Сашик – наполовину поляк, наполовину немец – даже и не задумывается – кто он. Русский гимназист, русский студент, дружит с девушкой со скандинавской фамилией, говорит по-русски, по-польски и по-китайски и уже почти освоил японский. Он – русский сын русских дворян. Он и сам так думает, она это знает!
Она давно лежала почти не шевелясь, боясь потревожить мужа. Над её головой висели их с Александром две свадебные фотографии. Они недолго выбирали, где им венчаться – католичке и лютеранину; Александр пошёл ей навстречу, и они обвенчались в костёле Святой Екатерины на Невском проспекте. Одна фотография была сделана около высокой арки костёла, другая – уже в студии. Сашик показал ей именно эту фотографию в тот день, когда Александр вернулся домой, в Харбин.
Она не спала и лежала, боясь потревожить мужа, а он тихо, чтобы не потревожить её, встал, собрал папиросы и спички и вышел из спальни.
Глава 10
Александр Петрович тоже не мог заснуть.
Сегодня к нему в Беженский комитет позвонил заместитель начальника Императорской японской военной миссии полковник Асакуса и пригласил поужинать. Звонок раздался к самому концу рабочего дня, видимых причин для отказа у Александра Петровича не было.
Закончив работу, Адельберг вышел на улицу и сразу увидел большой чёрный лимузин полковника, из него выскочил адъютант и услужливо открыл дверь.
Александр Петрович сел на заднее сиденье, они приехали на Соборную площадь и остановились около гостиницы «Нью Харбин». Она была недавно построена и светилась высокими прямоугольными окнами всех своих пяти этажей.
Адельберг жил совсем близко, практически рядом, и её строительство проходило на глазах. После японской оккупации в Харбине начался строительный бум, и всем было интересно, что предстанет перед глазами харбинцев, когда снимут строительные леса. Предстал пятиэтажный серый, по харбинским понятиям небоскрёб, лишённый чего-либо примечательного и совсем не гармонировавший с соседними домами. В центре Харбина, на Большом проспекте стояли особняки в стиле модерн: Ковальского, Остроумова, Скидельского, Джибелло-Сокко – с красивыми оградами и орнаментами оконных переплётов, ажурные Московские ряды, украшенные главками и шпилями; и в центре круглой площади – построенный брёвнышко к брёвнышку, как будто перенесённый с Русского Севера Свято-Николаевский собор.
Швейцар подбежал к машине, открыл дверцу и был удивлён, когда из неё вышел европеец.
В дальнем углу небольшого пустого зала Адельберг сразу увидел полковника Асакусу. Тот сидел за столом за деревянной, довольно симпатичной балюстрадой. Метрдотель поклонился и бодро засеменил к нему, Александр Петрович, пока шёл, успел подумать о том, что Асакуса снова не совсем обычно обставляет их встречу.
Асакуса встал поприветствовать гостя и пригласил его занять место напротив. Александр Петрович понял, что заказ уже сделан, и, пока вокруг стола ходил официант, они обменялись несколькими общими фразами.
Японец, как обычно, изъяснялся на изумительном русском языке.
Полковник Асакуса был в Харбине известной личностью, он появился в городе с первого дня оккупации, то есть в феврале 1932 года, хотя Александру Петровичу было известно, что полковник бывал в Харбине и до этого. После полковника Доихара он был главным в Маньчжурии не столько по маньчжурским, сколько по русским, а точнее сказать, по советским делам. Асакуса активно общался с политической верхушкой русской эмиграции: атаманом Семёновым, генералом Косьминым, лидером фашистов Родзаевским и многими другими. Те, кому нужна была японская помощь, стремились к нему, однако многие русские старались держаться в стороне.
Ужин был сервирован по-японски: на деревянном столе без скатерти вместо тарелок стояли деревянные лакированные ящички, в которые были уложены лакированные коробочки с едой. На маленьких деревянных фигурках в виде зверьков с прогнутыми спинами лежали тёмные бамбуковые палочки.
Официант принес сакэ и перед каждым гостем поставил сакадзуки, чуть больше напёрстка.
Гости взяли горячие и влажные махровые салфетки, протёрли ими руки, официант налил сакэ, и тут же на стол были поставлены тонко нарезанная сырая рыба и рисовые шарики.
– Первый тост у нас положено пить за наше японское Солнце, за императора, но будем считать, что у нас на двоих – три императора: у меня – мой, у вас – ваш, и есть общий – император Маньчжурии – Пу И.
За императоров выпили стоя.
– Кстати, мы ведь давно с вами не виделись! С 1935 года, если не ошибаюсь! – сказал Асакуса, усаживаясь в кресле.
Александр Петрович кивнул.
Асакуса закусил и сказал:
– Но о прошлом позже, – и без всякого перехода спросил: – Как вы считаете, Александр Петрович, что нас ждёт в будущем, не очень отдалённом, лет эдак через пару или тройку?
Вопрос был неожиданный и, как показалось Адельбергу, неглавный в их беседе, и он пожал плечами.
– А всё-таки?
– Точно ответить не могу. Уточните, где?
– Здесь! – сказал Асакуса.
– Здесь, я думаю, ничего особенного, Харбин – это ведь только часть целого! А в Маньчжурии – война.
– Почему вы так думаете?
Адельберг посмотрел на собеседника.
– Господин полковник, – сказал он, разведя руками, – вы уж меня извините, но… не экзамен ли я тут держу?