Наши в космосе (Сборник юмористической фантастики)
Шрифт:
— Вы уж нас извините, ребята, — говорила Вера, запинаясь от неловкости, — ради Бога извините. Для вас действительно разработана совсем не эта программа. Начинать надо как раз с лекции. И форма одежды…
— Да ладно! — вдруг залихватски ответил наш дважды капитан. — Лекций мы уже без вас наслушались. Валяйте! Как задумали, так и делайте. Возвращаться — плохая примета.
— Что, правда? — девочки стояли в нерешительности.
Кеша, разумеется, поддержал это безответственное предложение:
— А в чем проблема, девочки? Мы, дальники, ко всему приучены. И к черту в пекло совались, и
Вот тут он врал. То есть, разумеется, не такое у нас бывало. А вот такого не было еще ни разу. И потому пришлось вмешаться мне.
— Минуточку! У нас на корабле правило вето. И я прошу общего внимания. Лекция не лекция, но я хочу услышать хоть пару слов о назначении этой вашей службы, о том, кому она подчиняется, ну и вообще, изложите пожалуйста, всю формальную сторону дела. Вопрос понятен?
— Эдик, а ты крутой парень! — прокомментировала блондинка.
— Тихо, Любаня, — одернула ее Вера. — Законный вопрос. Итак, мальчики. За последние три года в Советском Союзе кое-что изменилось. Вы при ком улетали?
— При Муравьедове-Звездном, — сказал Кеша.
— Да какой, к черту, Муравьедов-Звездный? Я же не про министра спрашиваю, а про генсека. Вы при Грешневе улетали?
— Естественно.
— Ну вот. А сегодня у нас — уже три года, кстати — Бардачёв.
— Не может быть! — ахнул Димка. — Помер старик Грешнев? Жалко… А ведь улетали — он мне лично руку пожал. Еле ходил уже, а руку жал крепко, по-настоящему…
— Димка, не отвлекай девушек, — прервал я его. — Так и что же Бардачёв?
— Бардачёв начал перестройку.
— Это еще что такое? — спросил я.
И тогда они затарахтели бодро, звонко, выкрикивая наперебой заученные лозунги:
— Перестройка — это революция!
— Перестройка — это демократизация, гласность, хозрасчет и высокая половая культура!
— Больше демократии! Больше социализма! Больше секса!
— Перестройку каждый начинает с себя!
— КПСС — вдохновитель и организатор перестройки!
— Ленин! Партия! Бар-да-чёв!
— Перестройка — это восстановление ленинских норм во всем, в том числе и…
— Ну ладно, хватит, устало махнул рукой Димка. — это нам все знакомо.
— Все да не все, — поправил я его. — Есть несколько новых интересных слов. Похоже, пока мы тут летали, в стране изменилось не кое-что, а практически все.
— Да нет, — успокоила Вера. — Все — это уж ты слишком. Так, знаете, советам дали власти побольше, кооперативов развели видимо-невидимо, говорить и писать разрешили все, что хочешь. А в остальном…
— Партия, я так понимаю, у руля? — осторожно поинтересовался Димка.
— Партия — наш бессменный авангард! — рубанула Вера чеканным лозунгом.
— А Комитет остался? — я спрашивал с замиранием сердца.
— А как же! Куда от него денешься?
— Ну, тогда все в порядке, — резюмировал я.
И мы все помолчали, как бы забыв, с чего начался разговор. Вспомнил первым, конечно, Моськин:
— Ну и при чем здесь эротическая служба?
— Скажешь тоже! Проведение в жизнь политики демократизации и гласности неразрывно связано с широким распространением и всемерным
Сказать, что я поверил ей, было бы неправдой, но почему-то мне очень хотелось ей верить. И я спросил без подвоха:
— А изучение языков входит в программу вашей подготовки?
— Конечно! И очень серьезное изучение, — ответила теперь уже Люба. — Ведь в дальнем космосе приходится иногда обслуживать не только советские экипажи. Перестройка — это еще и расширение международных контактов. Это — доверие и разоружение. Это — новое мышление, в конце концов.
— Ну, ладно, — улыбнулся Кеша, — хватит с нас лозунгов. Может, вернемся, все-таки к вашему концерту, а?
— О, разумеется! — оживились девчонки. — Только еще один вопрос. Теперь уже с нашей стороны. У вас выпить есть что-нибудь?
— Вообще-то нам не положено, — начал было нудить капитан.
— Нам что ли, положено? — со странной грустью усмехнулась Вера.
И Кеша сказал:
— Брось, Никодим. У нас же на пятом складе — полный стеллаж. Ответственность беру на себя.
— Да что там у нас на пятом складе? — грустно махнул рукою Димка. — Скотч ординарный, армянский бренди, спирт фомальгаутский, да одна всего колбасина альдебаранского крепкого с золотой крошкой. Для дам — практически ничего.
Но девчонки вдруг буквально завизжали от восторга:
— Ни фига себе! Ура! Живем, чувихи! Сегодня трескаем коньяк и виски!
— А чегой-то вы так радуетесь? — с нехорошим подозрением поинтересовался я. — Алкоголички, что ли?
— Дураки! — закричала Надя, словно мы были знакомы уже тыщу лет. — Сами вы алконавты! Что б вы понимали! Ведь перестройка — это плюс ко всему еще и сухой закон. Ну, не абсолютный конечно, но тем не менее…Во всем советском космосе спиртного сейчас днем с огнем не сыщешь. Ой, мальчики, налейте хоть по маленькой! Душа горит! И мы вам такое покажем! Как никому! Как нигде! Мало не покажется…
И они показали.
Описывать, как их великолепные платья в результате виртуознейших движений рассыпались на лоскуты, ленточки и перья? Как потрясающе постепенно это происходило, как они доводили наше возбуждение до невозможного, звенящего предела, всякий раз обнажаясь не полностью, оставляя полоску, треугольник, звездочку вожделенной тайны? Описывать это? Или описывать их позы, их взгляды, их очумительные вздохи? Описывать, как они любили друг друга и как красива была эта искусная имитация? Описывать как мы смешивали коктейли, как поливали друг друга шампанским из давно припрятанного и «случайно» найденного Кешей ящика? Нет, описывать это немыслимо. Это надо было видеть. И чувствовать. Тем более то, что было после.