Наши в космосе
Шрифт:
А через минуту Петр Алексеевич перестал слышать и железный звон, и Гаврюхины стенания, потому что в снаряде запалили порох.
Все задрожало. Послышалось сперва негромкое ворчание, которое быстро переросло в такой рев, что казалось, сама Земля разлетается на куски. Снаряд уже не дрожал, а трясся всей своей громадой, а рев нарастал, крепчал и не мог остановиться. Жбанков вдруг почувствовал, что сейчас умрет. Груди стало тяжело, словно на нее насыпали сажень земли, рев рвал уши, уже казалось, что это воют трубы Страшного суда и вопят черти, и Петр Алексеевич сам проклял
В этот момент ему представилось, как внизу разбегаются ребятишки, напуганные огнем и шумом, как крестятся бабки и разевают беззубые рты старики, роняя слюнявые свои цибарки, и друг его, помещик Дрожин, схватясь за сердце, смотрит на серую железную колокольню, которая изрыгает огонь и тяжко отрывается от ровного поля. Жбанков начал читать про себя: сначала Господу Иисусу, затем Святому Духу и Ангелу-Хранителю, после Животворящему Кресту. Не забыл и Мытаря, и Трисвятое, и даже Хвалебную песнь богородице припомнил.
И тут шум стал утихать. А вместе с тем пришла легкость, очень какая-то странная… «Падаем!» — мелькнуло в голове.
— Падаем! — закричал купец в голос и забился на койке, словно в припадке.
— Полно кричать, барин, — раздался спокойный голос Степана. — Не падаем — летим.
Подумав немного, он с важностью поднял палец и прибавил:
— К планетам летим!
Все последующие дни Петр Алексеевич привыкал к разным особенностям своего нового положения. Большую часть времени он проводил в своей кабине, на койке.
Особенно невыносимо стало на третий день, когда все вокруг принялось летать.
Жбанков не стал этому удивляться, потому что читал что-то подобное в «Ведомостях», да и не хотел он удивляться, а был только раздосадован своим неуверенным самочувствием. К лежанке пришлось прикрепляться ремнями, поскольку от каждого шевеления купец подымался в воздух, и если бы кто-то из людей вошел и увидел это, то наверняка про себя бы подумал: «Солидный человек, а висит кверху пузом, что муха».
Гаврюха же, напротив, воспринял возможность полетов с поросячьим восторгом и порхал по коридору, смеясь и играясь. Правда, радость его продолжалась всего-то один день. Потом вернулась желанная тяжесть. Меринов пояснил, что это потому, что идет торможение.
В редкие свои вылазки из кабины Петр Алексеевич видел, как инженер сидит в большой общей зале, в массивном дубовом кресле, обделанном кожей. Перед ним стояла железная тумба с «глазками» и рычагами, за которые Меринов непрестанно дергал. Степан и Вавила были тут же и тоже дергали рычаги или крутили колеса, если приказывал инженер. А дед Андрей обычно проводил свободное от стряпни время под полом, где ползал, что-то подкручивая и подмазывая. Дело было, как понял купец, в общем, нехитрое, и совершенно незачем надеяться на каких-то англичан, когда и сами с усами.
Иногда он слышал, как Вавила ругается с дедом Андреем. Вавила обвинял его в плохой стряпне, говоря при этом, что «такой тухлятиной только глистов морить». Он говорил резко, едко, не произнося слова, а выплевывая их, кривя при этом страшные рожи. Дед всерьез обижался. Он называл Вавилу каторжником и рыжей образиной.
Наконец наступил день, когда Меринов объявил радостное известие.
— Скоро конец дороге, — сказал он. — Идите теперь, Петр Алексеевич, к себе и привяжитесь накрепко, а то будет такая карусель, что немудрено и бока отломать.
Тут он пригнулся и быстро-быстро заговорил непонятными для Жбанкова словами. Купец послушал его, ничегошеньки не понял и решил выяснить.
— Ты о чем это толкуешь? — удивленно спросил он. — Ни слова разобрать не могу.
Меринов растерянно оглянулся. Он полагал, что купец уже внял его совету и удалился в свои покои.
— С планетами говорю, — сказал он и пожал плечами, удивляясь такому нелепому, по его мнению, вопросу.
— Да как же с планетами? — рассмеялся Жбанков.
— Обычное дело, — ответил инженер, не видя причин для веселья. — Надо ж на тамошний вокзал сообщить, что прибываем.
— И они тебя могут слышать? — недоверчиво поинтересовался Петр Алексеевич.
— Так ведь это радио.
— Как ты сказал?
— Да радио! Вот, пожалуйста, я здесь говорю, а они меня там слышат.
Купец приблизился, оглядел деревянную коробку с дырками.
— И что же оно, это радио?
— Что?
— Хорошо, говорю, слышно?
— А послушайте, — Меринов повертел колесико, и Петр Алексеевич своими ушами смог уловить, как бормочут и переговариваются невидимые ему люди, причем слова попадались как знакомые, так и вовсе неизвестные.
— Хе! — Купец с довольной улыбкой погладил бороду. — Взаправду слышно. А что, я могу так и со старухой своей пообчаться?
— Ежели в доме есть радио, то можно и пообщаться, — пожал плечами инженер. — Есть радио-то? Нету, верно…
— А бог его знает, что там есть. Надо у Гаврюхи поинтересоваться. Пойду спрошу.
— Постойте, Петр Алексеевич. Не требуется ходить, — Меринов опять повертел колесо и сказал в деревянную коробку: — Скажи, Гаврила, есть у вас в хозяйстве радио?
— А на что оно нам надо? — донесся глухой, как из бочки, голос Гаврюхи. — У нас граммофон имеется.
— Гаврюха! — не смог сдержать восторга Жбанков. — Ты меня слышишь?
— Ну, слышу, — скучно проговорил приказчик.
— И я тебя слышу. Ну, дела!
Узнав, что в снаряде имеется радио, Жбанков приподнялся настроением.
Все-таки лучше, если знаешь, что тебя могут услышать другие люди. Не так одиноко. Молодец, инженер, не зря деньги просил.
Опускание на планеты было и впрямь непростым. Грохоту и тряски поболе, чем при подъеме с заречных лугов. Однако купец про себя решил, что, видимо, дело это обычное, раз никто не пугается и не кричит «караул». Но здоровья ему это стоило. Пришлось все утро промаяться с головной болью, в то время как другие уже вышли из снаряда и поимели возможность обозревать окрестности. Сам купец, хоть и был любопытен, на улицу пока не спешил. Выглядывал только через стекла и видел громадного масштаба площадь, мощенную плитами, всю уставленную чужими снарядами, такими разными, что не было возможности найти хоть два похожих.