Наши знакомые
Шрифт:
— Что? — спросила Антонина.
— Не будь ты глупой раз в жизни, — сказала Женя, — Сидоров в таких штуках не ошибется. Раз он тебе говорит, что выйдет, — значит, выйдет.
Антонина повернулась на спину.
— Очень красиво, — сказала она, — очень! Ты ему веришь, а мне нет. Подумаешь, Сидоров сказал! Я давно сказала, что у меня все получится, — значит, получится!
— Тем более. Чего ж ты тогда здесь мучаешься? Вон какая красная!
— Да. И сердце бьется. — Она взяла Женину руку и прижала ее к груди. — Слышишь?
— Слышу.
— Все-таки страшно, — сказала
— Да что тебе страшно?
— Всё, всё.
— Ну например?
— Например, Сидоров. Как он скажет: «Э, матушка, ничего-то у тебя не вышло».
— Так ведь выйдет? Выйдет.
— Ну?
— Не знаю. Ах, Женька, — Антонина обхватила Женю за шею руками и притянула к себе, — Женечка, вдруг сорвусь, так уж навсегда. Ты понимаешь, я сейчас думаю: еще будет, будет, будет еще все впереди. Да?
— Да.
— А уж если сорвусь, — тогда нельзя будет думать, что все впереди. Тогда уже надо будет думать: кончено, кончено, кончено.
— Ну?
— Тогда я повешусь.
— На здоровье, — сказала Женя и встала.
— Только ты не сердись, — крикнула Антонина, — пожалуйста, не сердись! Женька, мне очень страшно, пойми же. Ведь я гордая, дура, я себя знаю: когда мне будет плохо, я ни к кому за помощью не побегу, а вот так опущу руки — и все, пока меня не отдадут под суд…
— Еще что?
— А еще я беспартийная, и работа очень большая — я лопну, понимаешь, мне никто не будет доверять…
— Значит, отказываешься?
— Нет, нет, ты с ума сошла.
— Ну, тогда пойди скажи ему, что ты берешься.
— Сейчас?
— Нет, еще месяц-другой подумай.
— Он это, может быть, из милости мне дает?
— Тоська, надоело.
— Нет, нет, конечно, не из милости. Но в случае чего, Женечка, ты мне поможешь?
— Разумеется. Пойдем!
— Что же мне сказать?
— Скажи: «Я согласна», — засмеялась Женя.
Сидоров лежал на диване, когда они вошли.
— Ну! — сказала Женя и легонько толкнула Антонину.
Сидоров моргал.
— Я берусь, если можно, — сказала Антонина твердо. — Когда можно уже начать?
— Завтра.
— Завтра?
— Да Утром. Встань пораньше и пойдем. Я тебе все растолкую поподробнее, ты и начнешь. — Он взял газету и заглянул в нее одним глазом. — Но предупреждаю: работа большая, трудная, ответственная. Если увижу, что не справляешься, сниму тотчас же. Понятно?
— Понятно.
— И с обидами у тебя не выйдет. Под удар это дело нельзя ставить. Рисковать нельзя. Дело политического смысла — горшки ломать не разрешается.
— Да, — сказала Антонина, — я понимаю.
— И хорошо делаешь.
Сидоров сел на диване.
— Имейте только в виду, — сказал он, опять переходя на «вы», — учтите только, если можете, что я лично вам еще далеко не доверяю, но моя жена, которая вас, по ее утверждению, понимает больше, чем я, она, видите ли, за вас ручается, как за себя. Она лично думает, что вы на арфистку пробовать себя не станете. Ну, и таким путем — я вынужден. Слышите?
— Слышу! — угрюмо ответила она.
— Постараться вам придется. Целиком и полностью…
— Я —
— Жалованьем не интересуетесь?
Она не поняла.
— Зарплатой, — пояснил Сидоров. — Жить-то вам надобно не век продажей вещей. Жалованье тебе пойдет в размере двухсот пятидесяти рублей. Это для вашей сестры много, но ничего, пользуйся, советская власть для старательных работников нескупая.
Он опять лег и заглянул в газету. Антонина стояла неподвижно.
— Можете идти, вольно! — сказал он. — Не обязательно тут надо мной все переживать. Для этого у вас есть комната, я вам там не мешаю…
— Ваня! — застонала Женя.
Всю ночь Антонина не могла заснуть, да и не пыталась. За окном лил дождь; в Ленинграде бывает так: вдруг в самое лето завоют осенние ветры, пойдут лить холодные, словно в ноябре, дожди, затянет небо, кажется навечно, серыми плотными тучами…
К утру Антонина вымылась, напудрила нос и села ждать, когда проснется Сидоров.
Они вышли из дому в десятом часу утра.
Сидоров молчал, нахохлившись, спрятав руки в карманы своей старой кожаной курточки. Он шел быстро, Антонина едва поспевала за ним, и он ни разу на нее не оглянулся. В конторе строительства он велел дать ключи, вытер мокрое от дождя лицо и, буркнув: «Пошли», опять зашагал под дождем.
Антонине казалось теперь, что она виновата в чем-то и что Сидоров на нее сердится.
У одного из парадных крайнего левого корпуса Сидоров остановился.
— Вот здесь.
Антонина робко на него взглянула.
Он вошел в парадную, она за ним. Он поднялся немного по лестнице (первый этаж здесь был выше, чем в других корпусах), вынул из кармана ключ и стал отпирать уже успевший покрыться ржавчиной замок. Ключ гремел и срывался в замке, дверь не открывалась. Сидоров сердито забормотал и наклонился над замком. Антонина стояла сзади, сердце у нее тревожно колотилось, ей было страшно и как-то томно — до того, что дрожали колени.
Замок щелкнул, дверь отворилась бесшумно. Там дальше было темно, и тьма пахла сухой штукатуркой и олифой.
— Проходи, — сказал Сидоров сердито.
Она сделала два шага и остановилась. Сидоров вошел следом, закрыл за собой дверь и сейчас же наткнулся на Антонину. Она отскочила. Он обругал ее совой, и она услышала, как он стал шарить по стене ладонью, — вероятно, искал выключатель, но не нашел и принялся чиркать спичкой о коробок. Спичка вяло загорелась зеленым светом. Он велел идти вперед, она пошла, отворила дверь, — тут была комната, большая, окрашенная в мягкий желтовато-серый цвет. В стекла барабанил дождь. Она попробовала рукою радиаторы — они были горячи и пахли крашеным железом. Сидоров уже бродил где-то в дальних комнатах и пронзительно свистел — все почему-то свищут в пустых комнатах; Антонина постояла, потом вышла в коридор, зажгла электричество и пошла по коридору, отворяя двери справа и слева, внимательно оглядывая каждую комнату. Всех комнат было семнадцать, да еще очень большая кухня, передняя, коридор, кладовая. В кладовой она встретилась с Сидоровым. Он курил и, прищурившись, ковырял ногтем стенку — пробовал краску.