Наши знакомые
Шрифт:
— Понимаешь, нам нужен зритель-свежак! — загадочно объяснял Костя.
Втроем они поднимались по темной и таинственной лестнице. Костя волок с собой черный плащ из костюмерной, изделие Антонининых рук, и огромную картонную черную шапку. Потрескивал под ногами рассыхающийся старый паркет, занавес в зале был опущен. Лена, грызя ногти, садилась рядом с Антониной, она должна была «проверить непосредственный реагаж зрителя-свежака».
Костя, чертыхаясь, бродил за занавесом, в заиндевелые,
— А знаешь, чей это раньше был особняк?
— Чей?
— Графа Гнеккенера. А сейчас он принадлежит нам — народу. Представляешь, какие здесь происходили оргии?
— Нет, не представляю…
— Я хотела написать такое полотно для этого зала, даже эскиз сделала, но Ярофеич заявил, что это антиэстетично и вообще пакость.
Костя заколачивал гвозди за занавесом и свистел.
— Сейчас! — порою кричал он.
Наконец занавес поднимался. Сцена была темна. Потом под барабанный бой (Костя сам барабанил) сбоку, возле портала, вспыхивал транспарант: «Город-паук».
Бил гонг.
Начинало чуть брезжить — Костя включал водяной реостат собственной конструкции. Загорался красный свет. За занавесом из марли, как из тумана, показывались небоскребы города-паука. Всплывала луна, изуродованное гримасой жирное человеческое лицо. Можно было разглядеть фонари, похожие на виселицы. Слезливым мутным светом загорались прорезанные в холсте окна домов.
— Хорошо! — кричала Антонина, — слышишь, Костя?
Но Костя молчал. Через минуту он сам появлялся на сцене в плаще, в шапке из картона и, громыхая железом, кричал устрашающим голосом:
— Пролетарии! Проснитесь! Город-паук сожрет вас! Пролетарии! Проснитесь!
Это было начало пьесы, написанной литературным кружком.
— Замечательно! — кричала Антонина. — Очень хорошо. Костя!
Костя спрыгивал со сцены, садился рядом с Антониной и спрашивал у Лены:
— Проследила?
— Ага.
— Как реагаж?
— В норме.
— Значит, до масс дойдет, — заключал Тывода.
Потом они вместе шли по ночной морозной улице, и Костя рассказывал обо всех своих замыслах, о том, как туго с деньгами, как прижимает его творческий размах смета. Антонина слушала и чувствовала себя счастливой.
21. Случилось несчастье
Когда до спектакля осталось всего десять дней, Ярофеич заявил, что все кружковцы мобилизованы и что пошивка костюмов, поделка декораций и прочие работы должны отныне производиться не только Тыбодой и Антониной, а и всеми остальными кружковцами.
В костюмерную принесли швейную машину, второй манекен и еще три стула.
Костя наверху так кричал на своих помощников, что один из них подал заявление в товарищеский суд.
Сергей Васильевич нередко ночевал в клубе. Репетиции шли до поздней ночи. Исполнитель
Сам Ярофеич работал подручным у Константина. Подавал ему кисти, заколачивал гвозди по его приказаниям и однажды ходил за булкой для него.
В костюмерной ночи напролет стучала швейная машина. Антонина командовала. Ей охотно повиновались все, кроме Лизы Гартман, исполнительницы роли «жены убитого». Однажды Лиза устроила истерику. Ее напоили валерьянкой и отправили на извозчике домой. На следующий день она не пришла, а прислала записку, в которой было сказано, что, если Старосельскую не уберут, она не будет играть. Ярофеич помчался к ней домой и привез ее на репетицию.
— Чего вы не поделили? — спросил он у Антонины.
— Ей не нравится то платье, которое нарисовал Костя, — сказала Антонина. — Костюм утвердил Сергей Васильевич. Не могу же я менять для нее костюм.
Через два дня у Антонины в трамвае украли семьдесят рублей казенных денег, выданных Ярофеичем на разные покупки для спектакля. От ужаса ей стало почти дурно.
Целый день она бесцельно ходила по городу, подолгу стояла у витрин, в уме готовила слова, которыми расскажет Ярофеичу о своей беде.
Вечером она пошла в парикмахерскую, чтобы попросить у Шапиро жалованье вперед за два с половиной месяца. Самуил Яковлевич стриг солидного клиента и говорил ему почтительно:
— Я вам исключительно мыслю с пробором по-английски. Я могу убиться, но не могу мыслить вас бобриком.
Клиент застегнул хорьковую шубу, звякнул дверной колокольчик, Шапиро спросил у Антонины:
— Ну? Может быть, ты вышла замуж за Рокфеллера? Почему ты не явилась на работу без уважительной причины, уборщица?
— У меня большое несчастье, — сказала Антонина. — Мне нужно много денег.
— На несчастье пусть он дает деньги. Понятно? Я тут ни при чем. Он!
— Кто «он»? — не поняла Антонина.
Шапиро опять засмеялся, покачал головой и тяжело встал со стула.
— До свидания, — сказал он, — на такое дело я вам даю отпуск на три дня. Не больше.
У ворот своего дома она встретила старьевщика и повела его к себе. За кровать, стол, два стула, одеяло, подушку, белье, платья, фибровый чемодан и две серебряные ложки он предложил ей тридцать рублей.
— Давайте, — сказала она.
Старьевщик отсчитал деньги и ушел. Она постучала к Пюльканему. Было слышно, как он храпит за дверью. Антонину все сильнее и сильнее била дрожь. Она постучала еще раз. Наконец заскрипела кровать, и Пюльканем спросил, кто там.
— Я, — сказала Антонина.
— Чего вам?
— Мне нужно сорок рублей.
Пюльканем помолчал, потом засопел и открыл дверь. Бородка его была смята, воротничок расстегнут, из комнаты пахло потом.
— Что случилось?