Наши звезды: звезда Полынь (журнальный вариант)
Шрифт:
С унылой угрозой, сами не рады тому, что пророчат беду, шумели деревья. А этот малыш один-одинешенек - щелкал, свистел, звенел…
Звал.
И не боялся обещать.
Журанков медленно встал, озираясь. Соловьи невысоко сидят, по кустам… Бессмысленно пялиться во тьму небес. Он где-то здесь, на уровне глаз, совсем рядом… Почему-то обязательно надо было его увидеть. Он невзрачный, Журанков знал, он маленький… Разве в этом дело. Увидеть. Увидеть, как у него горлышко надувается от самозабвенной песни…
Он услышал треск сучьев и множественные шаги. Откуда-то совсем не со стороны
– Слышь?
– Угу. Чирикает кто-то.
– Это соловей, козел!
– Ну да? А почему ночью? Не, не может быть.
– Щас проверим. Пурген, ты у нас командир роты королевских арбалетчиков?
– Я у нас командир роты…
– Эй, комроты, даешь пулеметы!
Два разудалых голоса с ходу поддержали:
– Даешь батарей, чтоб было веселей!
Потом оставшийся в одиночестве голос Пургена деловито добавил:
– Подержи пиво, я проведу сканирование…
Журанков похолодел, чуя несчастье. Три сумеречных привидения остановилась совсем недалеко. Видно было, как перекочевал из рук в руки черный сгусток бутылки, потом в освободившейся пятерне Пургена возник какой-то длинный угловатый предмет. Подъехал к бледному, как поганка, пятну лица.
– Не просекаю, - сказал Пурген после паузы.
– Переместимся…
Они захрустели мимо Журанкова.
– Ага, - сказал Пурген.
Что-то резко, с металлическим призвуком щелкнуло, будто тенькнула стальная тетива, и соловей захлебнулся. И мгновением позже снизу, уже от земли, долетел короткий легкий звук падения чего-то почти невесомого, крохотного…
– Есть контакт, - сказал Пурген удовлетворенно.
– Пошли проверим. Соловей или… это… Может, птеродактиль!
Ноги перестали держать Журанкова, он опустился на шаткую скамейку. В кустах ворочалось и хрустело.
– Ну чо, нашли?
– Не. Темно. И мокро. Идиотская идея…
– Пиво отдай.
– Я же говорил - три надо было брать…
Если бы Журанков мог, он бы их сейчас убил. Просто убил, без тени жалости и без малейших колебаний. Не от злости, не от гнева, а чтобы их больше никогда и нигде не было. Это уже не люди, и людьми они уже не станут… И уже даже не животные. Вот соловей - животное, а эти - нет. Как их назвать? Ржа? Плесень? Трупный яд?
И одновременно каким-то странным, нелепым вывертом души Журанкову было их нестерпимо жалко. Все мы, все, думал он, растерянные несмышленыши, от бесцельности озверелые и нелепо тычущиеся на темном кладбище идей и надежд.
Он допил водку. Не помогло.
Совсем смерклось, когда он пошел к остановке. За деревьями, за поросшей кустарником низиной речки, далеко-далеко на улицах угадывался свет редких фонарей. Тучи обливал мутный оранжевый отсвет, и это позволяло, ошалело таращась, хоть как-то не влезать в лужи. На открытом пространстве стало чуть светлее. За мостиком была колонка водопровода, откуда в дни массовых посещений копошащиеся на могилах люди наперебой брали воду для цветочков, и Журанкову пришло в голову
Перед мостом торчал, сунув руки в карманы куртки, еще один черный силуэт.
– Долгонько вы, Константин Михайлович, я уж заждался.
Журанков остановился, стараясь разглядеть обратившегося к нему человека. Голос был совершенно незнакомым. И лицо незнакомо.
И еще легкий акцент…
– Что еще?
– чуть снова не заплакав от смертельной усталости, выдавил Журанков. Он не хотел ни видеть никого, ни слышать, а люди лезли, лезли к нему из жизни - общительные, как пираньи; и он должен был подставляться им, не то они обидятся.
– Не буду ходить вокруг да около, - сказал человек.
– Час поздний… Промозгло… Постараюсь покороче. Я представляю организацию, довольно влиятельную, сразу должен оговориться, весьма и весьма влиятельную, которая интересуется результатами вашей многолетней работы. И в “Сапфире”, и впоследствии.
Журанков ничего не почувствовал. Это было уже слишком, за гранью реальности. Дети на кладбище, думал он.
– Вы довольно давно не виделись с сыном, не правда ли?
Земля под Журанковым зашаталась, будто подгнившая скамейка.
– Довольно давно, - с трудом разлепив пересохшие от водки губы, ответил он.
– Он у вас от безотцовщины совсем сошел с пути, Константин Михайлович. Отчим - это всего лишь отчим… Ответственности за сына и его будущность с вас никто не снимал.
– Я знаю, - хрипло сказал Журанков, совсем уже ничего не понимая, но твердо зная, что действительно виноват.
– Да?
– с сомнением отозвался незнакомец. Помолчал, вглядываясь из темноты Журанкову в лицо.
– Что ж, отрадно, если так… Но это все слова. Даже если вы говорите искренне - пока это только слова. Тут вот какое дело… Ваш Владимир связался с бандой фашистов. Это даже не нацболы и не какие-нибудь мирные баркашовцы - это совершено страшные люди. Убийцы. Истребители инородцев.
– Что за чушь вы мелете…
– Вы дослушайте, дослушайте, Константин Михайлович. Недавно ваш сын явился на дом к одному очень известному и талантливому писателю, татарину по крови, и застрелил его. Насмерть. Там же оказался журналист, тоже довольно известный. Ваш сын ударил его по голове телефоном. Не убил, но журналист в больнице, в весьма тяжелом состоянии. Вот что такое безотцовщина, Константин Михайлович. Вы думали: с глаз долой - из сердца вон? Увы, увы… И пистолет с нацистской символикой, и телефон найдены милицией, и на них обнаружены отпечатки пальцев вашего Владимира. Милиция, конечно, не знает, чьи это отпечатки, и может не узнать довольно долго. А может не узнать никогда. Но мы найдем способ довести до ее сведения, чьи это пальцы, если вы откажетесь информировать нас о результатах вашей деятельности, о том, что вы дальше намерены делать с вашими разработками… ну, словом, по всему комплексу проблем, связанных с орбитальным самолетом. Убийство на почве национальной ненависти, покушение на еще одно убийство с нанесением тяжкого вреда здоровью… Жизнь вашего сына в ваших руках, Константин Михайлович. В буквальном смысле.