Наши звезды: звезда Полынь (журнальный вариант)
Шрифт:
– Да, есть такая опасность… Вот потому мы не только от чужих таимся, но немножко и от своих… Свои ведь разные.
Помолчали.
Сын уже не смотрел в землю. Куда-то выше, вдаль. И глаза его впервые за все время разговора были не угрюмыми, не испуганными, не затравленными… Были такими, какие полагается иметь в детстве. В молодости. Мечтательными.
Потом сын спохватился.
– Погоди. Так… А какая связь? Что тогда получается с нашей… - он запнулся на миг, а потом решительно, не щадя себя, закончил: - С нашей бандой?
Журанков опять вздохнул.
– Ты дуй от них подальше, сын, - сказал он.
– Я, собственно, чтобы тебя предупредить и приехал. Наплел им,
– Значит, наша банда… - настырно повторил Вовка, почти не слушая и по-мужски думая сейчас прежде всего об установлении истины, остальное подождет.
– Ну, что банда… - пожал плечами Журанков, - вывод напрашивается… Тот мужик не уточнил, разумеется, от кого он. Сказал: влиятельная организация. Наверное, американцы. А может, наоборот, наши, которые хотят на это дело наложить лапу и продать, как ты сказал. Разница-то невелика. Получается, что твой боевой товарищ, которого ты спасал, нарочно твоими пальцами нажал курок. Чтобы были твои отпечатки. Получается, вся ваша банда подставная. Уж не знаю, кто в ней это знает, младший ли твой воевода, или только старший, или вообще один какой-нибудь казначей, через которого деньги идут… Ведь не бесплатно же вы существуете, ты думал об этом? Наверное, флажки шьете, форму… Наверняка арендуете помещения… Оружие, между прочим. Вот тебе, говоришь, пистолет дали - его же купили где-то, он же денег стоит… Вот такой компот, сынище. Получается, вся ваша операция против какого-то врага была придумана специально, чтобы меня зацепить. И, значит, на самом деле еще неизвестно, кому он был враг. Может, как раз им, а нам друг. Хорошая комбинация, многоцелевая. Специалисты работали. Мало что нас с тобой зацепили, мало что убили, кого им надо было, - так еще и шумиха опять: русские - это же сплошь нацисты и истребители нерусских… Много у вас таких операций делается?
Сын не ответил. Да Журанков и не ждал ответа.
Ему нестерпимо хотелось погладить Вовку по голове, но он не имел на это права.
– Ты давно с ними?
– спросил он.
– Нет, - нехотя проговорил сын. Помедлил.
– С февраля… на зимних каникулах познакомился…
Журанков только головой покачал.
Как это звучало… Несовместимо. Школьные каникулы - и подонки, сующие детям пистолеты…
Журанков помнил школьные каникулы десятого класса. Сколько счастья поместилось в эти без малого две недели! Новый год с родителями и с друзьями, мама классных пирожных напекла, и с первым в жизни глотком шампанского! “Ты уже взрослый… можно…” Елка! Пахучая, колючая, с игрушками и лампочками… Много ли нам, небалованным, тогда надо было, чтобы взлететь на седьмое небо лучшего в году праздника… Разноцветные огоньки на ветках, смеющиеся молодые родители, замечательные друзья и полная свобода. Для чего человеку свобода? Чтобы быть собой. По телевизору столько фильмов показывают хороших, даже спозаранку! И можно на дневной сеанс в кино! А после - в снежки играть полдня! А стемнело - читать вволю, всласть! Как раз на последних зимних каникулах Журанков, он помнил это точно, прочитал, совершенно завороженный, цвейговского “Магеллана”… И потом, без перехода - “Вселенную, жизнь, разум” Шкловского.
А теперь - младший воевода. Пистолет с нацистской символикой…
Вот и настало будущее.
Четверть века адских усилий и жертв, чтобы сменить то на это.
– Беги от них, - сказал Журанков.
– Посвящения ты не прошел, так что беги. Затаись. Они подонки. И, наверное, предатели. Враги.
Слова были грубые и невыносимо пошлые, будто с ископаемых плакатов. Ежовщина. Интеллигентному человеку неловко, стыдно их произносить. Это же слова стукачей, вохровцев, вертухаев…
Но других слов тут не было.
– А ты?
– спросил сын.
Журанков не ответил.
Вообще-то он знал, что делать.
Не решил еще в деталях, но в принципе знал. Или вниз головой с моста, или как-то так. Материалы у Алдошина, и “Полдень” теперь без Журанкова, наверное, справится… А ТАМ до него никто не доберется. А когда до него будет не добраться, они и от Вовки отстанут. Зачем им Вовку сдавать, если Журанкова все равно нет.
А того, кого погубил Вовка, все равно не вернешь…
Про него лучше вообще не думать. В голове не укладывается…
– Я-то выберусь, - бодро сказал Журанков.
– Контрразведка тоже ведь работает.
Сын медленно, с сомнением покивал. И вдруг застенчиво, очень по-детски глянул на Журанкова.
– Слушай… Глупо, но… ты помнишь стих про бегуна?
– Про бегуна?
– обалдело переспросил Журанков.
– Ну да. У меня где-то в мозжечке застряло… еще с тех времен… - Вовка неловко отвел глаза.
– Ничего толком не помню. Про бегуна, и все…
Какие-то тяжелые, вихляющиеся жернова медленно провернулись у Журанкова в голове.
– Погоди… - пробормотал он.
– Время от времени всплывает, настойчиво так… Как бы солнце, яркое такое, песчаная дорожка среди высоченной, с меня ростом, травы, я к тебе бегу - а ты мне стих потом читаешь… Про бегуна.
Широкая улыбка проступила на лице Журанкова. Даже не проступила - медленно всплыла откуда-то из невообразимой черной бездны.
– Это мы дачу в Токсове снимали… - проговорил он мечтательно.
– В восемьдесят девятом. А озеро помнишь?
Сын помолчал.
– Вроде… - неловко улыбнулся он.
– Ну, тогда… Тогда и я вроде помню.
Журанков запрокинул голову и снова уставился в небо. Он так туда хотел…
Жена хорошо читала стихи, сам-то он всегда стеснялся.
– Вот человек… - начал он. Горло перехватило. Кто бы мог подумать… Про бегуна, да… Он и забыл давным-давно. А теперь вот вспомнилось, будто и не забывал. Он прокашлялся. Сын нетерпеливо смотрел ему в лицо.
– Вот человек, который начал бег
Давно, когда светало во Вселенной.
Не вычислить, какой по счету век
Бежит он вверх и вдаль, к благословенной
И важной цели. Что за торжество
Манит его превозмогать пространство…
А он бежал, размахивая, что было сил, руками, и косолапя, и шлепая сандаликами по крепко сбитому, утоптанному песку, тыкался лицом мне в ноги, обнимал мне колени и победно кричал: “Я бегаю быст-р-ро, как пуля!” Он был горячий, как солнечный зайчик, и от него звонко пахло детством… А кругом жужжали шмели.
– Он был рабом египетских пустынь,
Изгоем смуглым, что задохся в беге,
И умер бы, когда бы не постиг,
Что суть судьбы есть вечный бег к победе.
Все прочее - недвижно и мертво.
А в нем живут азарт и напряженье,
И золотыми мышцами его
Все человечество вершит движенье.
Беги, бегун. Беги, мой брат, мой друг!
Усильем духа ты минуешь финиш -
Но вновь затеешь свой победный круг
И в день грядущий острый профиль двинешь.
Беги, бегун…
Журанков умолк. Несколько мгновений в воздухе, медленно распадаясь, еще жил грохот жуткого, точно египетские пустыни, пространства, разделившего ту дачу в Токсове и этот скверик в Москве - пулеметный грохот трассирующих годов, что очередью пролетели над головами ошеломленно пригнувшихся людей. Потом растаял.