Наши звезды: звезда Полынь (журнальный вариант)
Шрифт:
И Наташка жгуче покраснела.
Она дала себе волю, только когда они с Фомичевым уже вышли из больницы на улицу, да и то коротко. Шагала стремительно, целеустремленно - железная деловая женщина - и вдруг остановилась, будто разом ослепла. Глухо, из глубины застонала, как если бы кто-то ей нож вогнал под ребро, затрясла головой, и из глаз хлынули так долго не получавшие вольную слезы.
И тут же потянулась за платком, враз утихнув. Спрятала лицо в платок, шмыгнула оттуда носом пару раз… Фомичев даже не успел вовремя отреагировать
– Ничего же страшного… Видно же теперь: Степка счастливо отделался, скоро опять запляшет, правда…
– Да я понимаю, - ответила Наташка совершенно спокойно, только чуть хрипло. Спрятала платок.
– Я же курсы медсестер в свое время закончила, с отличием… Все понимаю. А только… Нет, все. Главное - не думать о том, что могло бы быть хуже.
– Да уж… - согласился Фомичев.
– На полсантиметра бы правее…
– Молчи, убью, - сказала Наташка.
– Утешитель.
Фомичев невесело засмеялся.
– Да, - сказал он.
– Прости. Ты сейчас куда? Может, пообедать пора? Давай перекусим зайдем…
Наташка отрицательно покачала головой. Помолчала, будто решая, отвечать или нет. И сказала нехотя:
– Я хочу, раз уж мы в столицу прискакали, к Журанкову заглянуть…
– К Журанкову?
– удивился Фомичев.
– Ага…
– А он что, в Москве?
– Да.
– Откуда ты знаешь?
– Подсуетилась, - уклончиво ответила Наташка.
– Мне за него как-то тревожно. Он такой неприспособленный… И вдобавок - его же не понимают совершенно.
– Слушай, а ты ведь околесицу несешь, а?
– Ты тоже не понимаешь.
– Ты что, всем неприспособленным помощь и опора?
– Нет, - ответила Наташка.
– Только самым хорошим.
– А Журанков что, тоже хороший?
– Очень, - тихо сказала Наташка, не глядя на Фомичева. Помолчала.
– Я старательно так, с намеком пожаловалась вчера Алдошину… Мол, не задала Журанкову несколько важных вопросов, без ответов на них глава в книжке моей совершенно не пишется. И глазками на него наивно - бяк-бяк… Он возьми да и расколись: вы же завтра в Москву летите, попробуйте с Журанковым связаться. Мобильного у него до сих пор нет, не обзавелся гений, но чего-то он сейчас в Москву перескочил. Отрапортовал, что поселился в такой-то вот гостинице…
– Он же в Питер уезжал.
– Вот именно. Потому и тревожно. Что-то случилось. Даже Алдошин этого не понял.
– Ну, ты даешь… А ты уверена, что он тебя ждет?
– Уверена, что не ждет.
Фомичев помедлил, с новым интересом глядя Наташке в лицо. Она смотрела мимо.
– А прилично ли молодой красивой девушке самой так вот набиваться в гости к пожилому одинокому мужчине?
– Не говори ерунды, - резко ответила Наташка. Помолчала мгновение и сменила тему: - Какие у тебя самого-то планы?
– Ну, как… Сейчас перехвачу какой-нибудь еды - и попробую в ментовку заглянуть… Повыясняю, что им там уже известно обо всей этой круговерти, где наш Степушка пострадал.
– Бог в помощь, - сказала Наташка.
– А то, может, все ж таки поедим вместе, как подобает порядочным людям?
Видно было, что она колеблется.
– Почему-то мне кажется, что надо спешить.
– Ну, тогда я умолкаю, - с утрированным благоговением сказал Фомичев.
– Женская интуиция - это свято. Созвонимся вечерком?
– Обязательно, - сказала Наташка.
Держать себя в руках с каждой секундой делалось все труднее. Тревога закипала, как чайник, - вот-вот повалит пар из носика, а крышка затрясется и гадко забренчит. Наташка знала себя. Она не умела предчувствовать ни погоду на завтра, ни за кого проголосуют, не выиграла ни в одну лотерею и вообще не играла никогда и ни во что, полагая нечистым искушать судьбу из-за пустяков и на пустяки транжирить тонкий, собачий нюх сердца - но еще смладу, когда провалился под лед и утонул дед, а она за полдня до телеграммы принялась ни с того ни с сего на стенку лезть от непонятной тревоги, она поняла, что таким вот предчувствиям лучше доверять. Хотя бы на всякий случай. Пусть потом окажется, что ерунда и бабья дурь. Пусть. Посмеемся, да и дело с концом.
А если окажется, что это не ерунда, то… То…
Ведь про чужих людей она ничего не чувствовала.
Значит, помимо прочего, окажется еще и вот что: она и сама не заметила, как душа ее насквозь проросла Журанковым, пропиталась им настолько, что он стал ей уж всяко не менее близок, чем любимый, просто обожаемый когда-то дедушка: добряк, весельчак, отшельник, пасечник… Тот с таежными пчелами разговаривал, как с людьми. А с людьми вел себя, как с пчелами…
По коридору гостиницы она почти бежала.
На ее осторожный - в общем-то, смущенный - стук никто не ответил. По всем статьям надо было разворачиваться и уходить. Может, спит человек. Может, душ принимает. Может, у него уже есть кто. Она, закусив губу и даже притопнув ногой от негодования на собственное непонятное упрямство, постучала громче. Нет ответа. Она осторожно нажала ручку двери. Дверь открылась.
Когда человек у себя в номере и хоть спит, хоть принимает душ, хоть принимает… кого-то… невероятно, чтобы он не закрылся изнутри.
Наташка шагнула и остановилась на пороге. Сердце скакало в груди так размашисто и высоко, что будто по глазным яблокам лупило изнутри; и оттого темнело в глазах.
– Константин Михайлович!
– осторожно позвала она.
Тишина.
Она, тая дыхание, на цыпочках прокралась в номер. И даже притворила за собой дверь. Воровка, как есть воровка. В номере все было аккуратно и безмятежно, ни беспорядка, ни поспешно брошенных неуместных вещей… нет, неправда. Посреди пустынного, как полярная льдина, письменного стола в царственном одиночестве возлежал лист бумаги с размашистой надписью: “Борису Ильичу Алдошину”.