Наследие Чингисхана
Шрифт:
Эти-то неблагоприятные условия, существующие в Советской России, и придают особое значение и важность работе русской эмиграции. Над нами, эмигрантами, не тяготит советская цензура, от нас не требуют, чтобы мы были обязательно марксистами. Мы можем думать, говорить и писать, что хотим, и если в какой-нибудь стране, где мы временно обитаем, та или другая наша мысль вызвала бы против нас репрессии, мы можем переменить место жительства. А потому, наш долг состоит в выполнении той громадной культурной работы, которая там в России сопряжена с часто непреодолимыми препятствиями. Эта задача неизмеримо значительнее всей той никчемной политической грызни и сутолоки, которой предаются теперь наши общественные деятели. И если русская эмиграция хочет действительно сыграть почетную роль в истории России, ей нужно бросить всю эту недостойную игру в политику и заняться работой по перестройке духовной культуры. В противном случае, будущий историк будет в праве заклеймить русскую эмиграцию тяжким приговором.
София, сентябрь 1921 г.
Соблазны единения
Существование в мире нескольких христианских церквей, из которых каждая называет себя единственной истинной Христовой Церковью и не признает за остальными церквами прав на это название, является величайшим соблазном для всякого верующего христианина. Соблазн еще увеличивается тем, что князь мира сего, враждебный христианству социализм в своем стремлении создать безбожное государство и отвратить людей от религии, старается использовать в своих интересах разделение церквей. Всюду, где это только возможно, антихристианские, социалистические или полусоциалистические правительства в своей борьбе с господствующей в данной стране церковью стараются опереться на другие христианские церкви, натравливая одну церковь на другую, согласно принципу «разделяй и властвуй». Естественно поэтому, что у многих верующих христиан появляется сочувствие идее соединения церквей. Эта идея на первый взгляд чрезвычайно набожна и проникнута истинно-христианским духом любви и примирения, что придает ей особую моральную силу и ставит ее приверженцев в выгодное положение по сравнению с сторонниками разделения, религиозного обособления, на которых как будто падает одиум узости, косности, религиозной исключительности, фанатического мракобесия. Однако, при ближайшем рассмотрении картина меняется. Стоит только ближе, конкретнее вдуматься в идею соединения церквей, чтобы понять, что ее набожность сомнительна, а ее с виду истинно-христианский дух на самом деле сплошь и рядом только кажется таковым.
Если
Подходя к вопросу о соединении церквей с точки зрения верующего христианина мы прежде всего наталкиваемся на целый ряд непримиримых внутренних противоречий. Ведь в самом деле, для того чтобы обсуждать этот вопрос верующий христианин должен поставить себя вне всякой церкви и смотреть на себя как на судью над церквами. Такое положение в корне противоречит основным принципам церковности. Человек церковный, признающий, что он есть ветвь, могущая приносить плод только будучи на лозе, что он имеет цену лишь поскольку является членом церкви, вдруг ставит свой разум выше мудрости церкви. Пусть этот выход из церкви только временный, условный, воображаемый; в нем все-таки содержится антицерковный, антихристианский дух человеческой гордыни. Ведь найти путь к соединению церквей значить найти способ устранения расхождений между церквами, а устранить эти расхождения можно лишь признав те или другие из них заблуждениями. А где критерии такого признания? На чем основываться при разбирательстве споров между церквами? На слове Божьем, на свободно толкуемом Священном Писании? Но тогда верующий ставит себя в положение единоличного непосредственного собеседника Божия, отметая свою церковь, как ненужное средостение между собой и Богом. Если допустить это в данном частном вопросе, почему не допускать этого и в других вопросах? А тогда никакая церковь вообще не нужна, вопрос о соединении церквей становится праздным или в лучшем случае подлежит рассмотрению только с точки зрения политической целесообразности. Каким казуистическим не казалось бы это рассуждение, оно все же остается действительно существенным. Все попытки судить и рядить о соединении церквей с точки зрения «чистого», «внеконфессионального» христианства в корне противоречивы, ибо в своем подходе к вопросу уже заключают отрицание самого предмета вопроса, — идеи церкви. В то же время, эти попытки неизбежно проникнуты не только антицерковным, но и антихристианским духом гордыни, самоутверждения человеческого разума в вопросах веры. Этим духом веет от распространенных утверждений в роде того, что «перегородки церквей до неба не доходят» [71] и т. п. В таких утверждениях церковь предполагается как какое-то ненужное средостение («перегородка») центр тяжести переносится па индивидуального верующего, который оказывается способным судить об ошибках всех церквей и исправлять эти ошибки своим разумом. При таком взгляде на роль отдельного верующего естественно говорить не о соединении церквей, а скорее об упразднении всех церквей как ненужного пережитка древности, вовлекающего людей в заблуждения. Если же стоящий на такой внеконфессиональной почве верующий находит возможным все таки говорить о желательности соединения церквей и искать пути к такому соединению, то этим самым он как будто указывает на то, что хотя ему лично никакая церковь не нужна, но другие, простые люди, по слабости своей, в церкви нуждаются, и ради них то нужно создать на место многих существующих церквей одну новую, по возможности устранив из нее все недостатки и заблуждения, допущенные отдельными церквами. Нечего и говорить, что в подобном высокомерии ничего христианского нет.
71
Изречение это ошибочно приписывается митрополиту Филарету; на самом деле оно принадлежит не ему, а епископу Киевскому Платону и высказано им в виде «оправдания», когда епископ, при объезде своей епархии был поставлен в «неловкое» положение одним католическим священником.
Однако «внеконфессиональность» иногда соединяется и с принципиальным признанием идеи церкви. Такое соединение наблюдается у тех верующих христиан, которые не признают самого факта разделения церквей. Согласно этому мнению, разделения церквей никогда не было, а произошла лишь ссора римского Папы с цареградским Патриархом на почве уязвленного честолюбия и властолюбия. Никакой ереси ни в католицизме, ни в православии нет, ибо ни одна из тех ересей, которые обе стороны инкриминируют друг другу, формально не была осуждена ни на каком правомочном вселенском соборе, а потому все эти «ереси» на самом деле являются лишь мнениями, в которых ничего запретного нет. Единство Вселенской Церкви продолжается и доказательством этому служит признание действительности таинств, совершаемых инославными епископами и иереями, т. е. например тот факт, что при переходе католиков в православие их не перекрещивают, если они повенчены — не перевенчивают, если они принадлежат к духовенству — не перепосвящают и не перерукополагают. Поэтому, рассуждают сторонники этого взгляда, можно вполне быть христианином — вообще, оставаясь в лоне Единой, Соборной, Апостольской церкви и не причисляя себя в то же время ни к православным, ни к католикам. С этим взглядом можно спорить и с исторической и с канонической точки зрения. Здесь же мы хотим только указать его практическую или фактическую несостоятельность. Разделение церквей есть непререкаемый факт. Для существования единой Церкви недостаточно одного умопостигаемого единства, нужна реальная общая жизнь. А этой общей жизни нет. Есть две совершенно самостоятельные и обособленные жизни. Перед нами не две части одной Церкви, составляющая вместе единое живое целое, а два отдельных живых организма, из которых каждый именует себя Церковью, каждый учит по своему и живет по своему. Постулируемый «христианин вообще», принадлежащий к церкви, но не к католической и не к православной — реально, фактически немыслим. Непринадлежность такого христианина ни к католичеству, ни к православию означала бы его признание того и другого не истинной Церковью, а следовательно и признание что истинной Церкви реально на земле не существуют. А отрицание реального существования истинной Церкви равносильно выходу из лона Церкви. Таким образом «внеконфессиональная церковность» остается contradictio in adjecto [72] и, как и следовало ожидать, неизбежно приводить к кричащему внутреннему противоречию: начав с утверждения неизменного существования Единой Церкви, оно приходит к отрицанию существования истинной церкви; начав с стремления к пребыванию в лоне Вселенской Церкви, оно приходит к самоотлучению от всякой Церкви [73] .
72
Здесь: противоречием в определении (лат.). — Прим. ред.
73
Наилучшей иллюстрацией этого положения может служить напечатанная в журнале «Былое» (если не изменяет память в 1916 или 1917 г.) Автобиография священника Толстого, яркого представителя разбираемого здесь взгляда на единство Церкви, который, желая пребывать в лоне Церкви, не примыкая вполне ни к католичеству, ни к православию, оказался фактически вне всякой Церкви.
Таким образом, всякий внеконфессиональный подход к вопросу о соединении церквей таит в себе внутренние противоречия. Практически это обстоятельство, конечно, неважно, ибо решать вопрос о соединении церквей (если такое решение вообще возможно) будут не внеконфессиональные христиане, а представители вероисповедований, «церквей», собравшиеся на Соборе. Как же может смотреть на этот вопрос человек, стоящий на конфессиональной точке зрения, т. е. Действительно принадлежащий к данному вероисповеданию и искренне убежденный в том, что та церковь к которой он принадлежит есть единственная истинная Христова Церковь? Совершенно очевидно, что такой христианин во всяком другом христианском вероисповедании может видеть только ересь или в лучшем случае схизму, а потому, соединение церквей может представлять себе только в виде обращения еретиков и схизматиков и присоединения их к единственной истинной Церкви, к которой он сам уже принадлежит. Но совершенно очевидно также и то, что такой взгляд практически исключает возможность соединения, ибо каждая церковь считающая себя истинной будет рассуждать совершенно так же. Принять другой взгляд значило бы для Церкви усомниться в своей истинности и непогрешимости. С еретиками Церковь может встретиться на Соборе только для того, чтобы этих еретиков обличить, принять от них покаяние и тогда присоединить их к себе. Но она не может поучаться у еретиков. Это значило бы признать самое себя ересью, что для церкви невозможно. Все это отнюдь нельзя понимать как проявление упрямства, самолюбивого охранения своего престижа. Такие мерки были бы приложимы, если бы речь шла об отдельных людях, но не о Церкви. Отдельный человек, член Церкви, распространяющий свое учение, может принести это свое учение на Собор той Церкви, к которой он считает себя принадлежащим, с тем, чтобы подвергнуть это учение суду церкви. И если церковь осудит его учение он должен отказаться от него, ибо тогда это учение станет лжеучением, ересью, не отказавшись от которой нельзя продолжать быть членом церкви. Если бы такой человек, несмотря на осуждение церкви не захотел отказаться от своего учения, его, действительно, можно было бы упрекать в упрямстве, в гордыни, в самолюбии, и прежде всего в неповиновении: отлучение явилось бы для него заслуженным наказанием. Но дело совершенно меняется, когда речь идет не об отдельном члене церкви, а о самой церкви. Ведь на предполагаемом Соборе церковь встретится с еретиками, с людьми для нее внешними. Их суд для церкви не может иметь никакой обязательной силы. И т. к. Церковь отличается от частного человека непогрешимостью своих суждений и правом судить (при чем эти признаки для церкви не случайны, а существенны, и без них церковь не церковь), то к ней предикаты гордыни или самолюбивого упрямства неприменимы. Отдавать свои учения на суд еретиков церковь не может. На Соборе она может только сама судить учения еретиков, принять из этих учений то, что окажется в согласии с ее собственными учениями, и отвергнуть остальное. Но для этого прежде всего необходимо, чтобы сами эти еретики добровольно отдали себя на суд церкви, чтобы они признали право церкви судить их. И вот в этом то обстоятельстве и заключается главное, непреодолимое препятствие. На том Соборе, который мы должны себе представить как путь к соединению церквей, каждая церковь будет претендовать на право судить другие, рассматриваемые ею как ереси, и ни одна не будет в состоянии признать за другой право судить ее. В этом принципиальное отличие этого воображаемого Собора от всякого другого. Во всяком другом Соборе у всех членов есть общая отправная точка, — авторитет той церкви, к которой все они себя сопричисляют. Представители двух противоположных учений спорят друг с другом, защищая каждый свои положения, с тем, чтобы сделать эти положения достоянием церкви, а церковь в своем целом производить суд между ними и вырабатывает свою точку зрения, которая раз будучи установлена, приобретает обязательную силу для обеих сторон. В воображаемом же Соборе ничего подобного не будет, ибо там сойдутся не члены одной церкви, объединенные повиновением единому авторитету общей для всех них церкви, а две (или больше) самостоятельные церкви, считающиеся каждая лишь с своим авторитетом и заранее признающие всех других членов Собора отлученными от церкви еретиками. Дело практически не изменится, если все члены Собора будут стоять на упомянутой выше точке зрения внеконфессиональной церковности. Мы ведь уже указали на то, что эта точка зрения приводить к отрицанию существования истинной церкви, к признанию всех церквей одинаково ложными, т. е. к добровольному самоотлучению от церкви. Вставши на такую точку зрения, все члены Собора должны были бы самих себя и друг друга признать одинаково еретиками, а самый Собор — сборищем еретиков. Практически это не привело бы ни к чему, ибо главный момент, необходимый для успеха Собора, — признание единого авторитета, — все-таки отсутствовал бы.
Таким образом, оказывается, что Собор созванный для соединения церквей, мог бы привести к практическим результатам только либо при полной капитуляции одной или нескольких церквей перед другой, либо при том условии, если бы церкви встретились друг с другом как равноправные договаривающиеся стороны. И в том и в другом случае воображаемый Собор более походил бы на мирское сборище, на мирную конференцию, на конгресс враждующих организаций, на примирительную камеру и т. п. Первый случай т. е. капитуляция одной из церквей в сущности вполне даже немыслим. Он свелся бы к переходу из одного существующего вероисповедания в другое; такой переход мыслим как акт персональный, но вряд ли мыслим как акт, упраздняющий существование данного вероисповедания в его целом. Часто бывало, что епископ переходил в другое вероисповедание; за ним такой же переход могли совершать и некоторые члены его паствы, но из этого отнюдь не следовало, чтобы вся его паства целиком перешла в другое вероисповедание. Совершенно таким же образом, упомянутая выше капитуляция сведется к тому, что глава данной церкви, а с ним, может быть, и весь епископат и часть клира и мирян отрекутся от своей церкви и перейдут в другое вероисповедание; но если хоть малая горсточка членов данной церкви за ними не последует, данная церковь все таки будет продолжать существовать, и соединение церквей ни формально, ни фактически не произойдет. Что касается до второго случая, то это есть та форма соединения церквей, которая людям внешним, нецерковным, кажется наиболее желательной и естественной, но которая церковно мыслящего христианина никак удовлетворить не может. Когда сходятся друг с другом для переговоров две борющиеся мирские организации, две державы, рабочий союз и союз работодателей и т. п., то естественно, что они стараются придти к соглашению путем взаимных уступок и компромиссов. Эти уступки и компромиссы диктуются соотношением сил и материальными интересами данных организаций, принципы справедливости или морали играют при этом лишь самую подсобную второстепенную роль и привлекаются главным образом как средства воздействия на общественное мнение, т. е. как орудие борьбы. Иначе и не может быть, ибо нет при этих переговорах верховного судии, стоящего над обеими сторонами. Когда две державы в своих переговорах привлекают арбитраж третьей, то в этой третьей они не видят принципиально высшее существо, а каждая из них смотрит на третью, как на возможного союзника, следовательно, как на величину, в принципе равную себе, и только материальная незаинтересованность этой третьей державы в данном вопросе делает возможным привлечение ее в качестве «арбитра». Но и этот «арбитр» в своих суждениях будет руководствоваться не столько отвлеченными принципами сколько взвешиванием соотношения сил и материальных интересов спорящих держав. При этом, если спорящие державы не удовлетворяются решением арбитра, они вправе принять другие решения или прервать переговоры. Совершенно таким же образом складываются отношения рабочих и работодателей к правительству, когда они в своем споре решают прибегнуть к арбитражу такового правительства. Если бы христианские церкви решили сойтись друг с другом для переговоров об соединении, принявши за основание взаимное признание равноправия, то они оказались бы именно в положении таких договаривающихся друг с другом враждующих мирских организаций, с тою разницей, что арбитраж в данном случае оказался бы невозможным (не обращаться же за арбитражем к мусульманам, иудаистам или буддистам!). Взаимные уступки и компромиссы диктовались бы соотношением и «интересами», а так как дело при этом шло бы о существенных догматах веры, о священных канонах и иерархических установлениях, то переговоры обратились бы в недостойную торговлю принципами и священными предметами. Стоит только конкретно представить себе картину подобных компромиссных переговоров (в роде напр. «мы уступаем вам Filioque, а вы зато признайте непогрешимость папы» или «мы уступаем непорочное зачатие, а вы — причастие под обоими видами» и т. д.), чтобы понять, что ничего, кроме соблазна для верующих, из таких переговоров выйти не может. Соединение церквей, достигнутое таким путем, будет равносильно моральной гибели всех церквей.
Следует особенно отметить, что оба указанные возможные пути соединения церквей человеческими средствами, — капитуляция и компромиссы, — предполагают особые исторические условия. Капитуляция возможна, разумеется, только в том случае, если одна из церквей (или все церкви, кроме одной) окажется (или окажутся) в совершенно безвыходном положении, благодаря ожесточенной борьбе, предпринятой против данной церкви безбожным правительством или правительством состоящим в союзе с другой церковью. При компромиссных же переговорах те «соотношения сил», которые будут определять весь ход и направление переговоров, тоже будут отражением того или иного выгодного или невыгодного политического положения отдельных церквей в разных странах. Таким образом, при таких способах человеческого решения вопроса о соединении церквей, церквам придется встать в положение политических факторов, поставить свою судьбу в зависимость от временных, преходящих условий политической жизни, и тем самым отказаться от своей вневременной, надземной роли. Всякий верующий, привыкший видеть в своей Церкви Невесту Христову, лестницу соединяющую человека с Богом, а не простой «фактор» политической или общественной жизни, конечно, не может согласиться с таким приземлением Церкви, не может признать тех изменений в догматах, канонах и иерархии, который окажутся продиктованными «соотношением сил» подобных обращенных в политические факторы «церквей». На тех своих иерархов, которые на воображаемом соборе составят на основании компромиссов, или капитуляции акт об соединении церквей, он будет смотреть как на частных людей, поддавшихся земным соблазнам и злоупотреблявших своею властью, предав Церковь. И конечно, та якобы единая Церковь, которая явится результатом действий этих иерархов, для верующего будет не истинной Церковью, а плодом тяжкого грехопадения. Здесь мы подходим к самому существенному моменту, который нельзя упускать из вида, говоря о соединении церквей. Соединение, произведенное в связи с ходом политических событий и неизбежно связанное, либо с унижением одной из церквей, либо с вынужденными уступками в существенных пунктах, непременно вызовет неудовольствие части членов данной церкви или нескольких церквей и, во всяком, случае оставить многих христиан неудовлетворенными. Эти неудовлетворенные христиане, конечно, не захотят признать совершившегося соединения, и будут продолжать считать себя членами старой, единственной истинной, по их мнению, Церкви, считая приверженцев новой, якобы объединенной церкви, вероотступниками. И как бы дипломатично не было проведено соединение, его компромиссный или капитуляционный, а следовательно, во всяком случае, человеческий характер будет слишком ясен для того, чтобы авторитет новой церкви, явившейся результатом соединения, мог превозмочь отделенческие стремления сторонников старой докомпромиссной или докапитуляционной церкви. Как бы не преследовала и не подвергала их анафеме новая «объединенная» церковь, они останутся защитниками старой, несдающейся, не идущей на компромиссы истинной Церкви, тогда как та церковь, которая явится результатом соединения, окажется в положении нового вероисповедания, основанного на соглашательстве с еретиками или схизматиками. Таким образом человеческое соединение церквей нисколько не упразднить прежнего многоцерковья, не уменьшить числа христианских церквей, претендующих на исключительную истинность, а только прибавить ко всем этим уже существующим церквам еще одну новую, униатскую, церковь, тоже претендующую на наименование единой, святой, соборной, апостольской, вселенской Церкви. Послужить ли это ко благу христианства, укрепить ли это его в внешней борьбе с враждебными ему силами? Конечно нет. Наоборот, это только ослабить его и физически, и морально. Ведь даже если число христиан не примкнувших к новой униатской церкви и предпочитающих остаться верными своей прежней церкви, будет незначительно, значение их несогласия с новыми униатами не умалится, ибо в вопросах веры и истины число верующих не играет роли: ариан было тоже больше, чем православных и, однако, они были еретиками; в начале, да и сейчас, язычников и атеистов больше, чем христиан, и, однако, они — язычники и атеисты.
Итак, всякое соединение церквей произведенное человеческими средствами, — капитуляцией или компромиссами, — может привести только к унии, т. е. К созданию нового вероисповедания, на ряду с которым старые церкви будут продолжать существовать. Создание такой унии не уменьшает, а увеличиваете многоцерковность, не усиливает, а ослабляет (внешне и внутренне) христианство. С виду набожное и направленное ко благу христианства, стремление к такому соединению церквей на деле приводить к последствиям для христианства пагубным. Это противоречие между набожной внешностью и вредоносной сущностью идеи человеческого соединения церквей ясно указывает на ее антихристианское происхождение. Недаром за нее так часто ратуют люди внешние, нецерковные. При внимательном рассмотрении в ней чувствуются происки лукавого врага христовой веры, сатаны, надевающего личину христианской набожности, чтобы прельстить если возможно и верующих сынов церкви. Если человеческое соединение церквей, о котором идет речь, когда-нибудь произойдет, то будет это в царстве антихриста, и те кто не примкнут к этому соединению, будут именно тем малым стадом истинных христиан, о которых пророчествует писание.
Истинное соединение церквей не может быть достигнуто одними человеческими средствами. Оно может совершиться только Божественным Промыслом, в порядке чуда. И мы верим и знаем, что это чудесное истинное соединение всех христиан в единое стадо с единым Пастырем действительно произойдет в последние дни, когда исполнятся все пророчества, все сокровенное обнаружится и не будет места сомнениям. В какие конкретные формы выльется это чудесное истинное соединение церквей — мы не знаем и знать не можем [74] . Чудо нельзя конкретно предвидеть, и пути Господни неисповедимы. Но мы должны верить, что в последние дни чудесным образом совершится истинное соединение церквей, в корне отличное от устроенного человеческими руками, под водительством антихриста, ложного соединения.
74
Любопытным образчиком гаданий светских богословов на эту тему — является известная повесть Вл. Соловьева «Об Антихристе».