Наследие последнего тамплиера. Кольцо
Шрифт:
— Ну… — пришлось мне соврать, — я в Барселоне с визитом.
— Туристка! — воскликнула она. Ориоль между тем взял у нее окурок и намеревался дать ей нахлобучку. — Какого хрена нужно здесь этой трахнутой туристке?
Я довольно агрессивна, когда в этом бывает нужда или когда меня провоцируют, но в тот момент я испугалась и смотрела на Ориоля, хотя знала, что он не станет мне помогать. От этого мне захотелось испариться. Но в этот момент по другую сторону костра забарабанили сразу несколько индейских барабанов, вскоре к ним присоединились еще несколько, а потом еще. Моя оппонентка потеряла ко мне интерес и, отобрав у Ориоля свой окурок, занялась чем-то другим. Подобным же образом ученый спор относительно «окупар» министерством социального обеспечения дома, который раньше стоял пустым, а теперь был переполнен
Из-за этого грохота не было слышно морского прибоя, а костер бросал вверх языки пламени, образуя венец из искр. Искры, устремляясь вверх, превращались в мимолетные звездочки, поддельный фейерверк из сосновой смолы. Это было красиво, и мне казалось, что я попала в иную цивилизацию, в иной мир. Одна девушка с несколькими косичками, в нижней сорочке и длинной облегающей юбке, поднялась и, словно в трансе, начала покачивать плечами и бедрами в такт бешеному ритму, который отбивали собравшиеся. Ее силуэт четко вырисовывался на фоне пламени, и она походила на языческую жрицу, на танцующую морскую нимфу, которая по ночам заманивает моряков на огонь. Она напомнила мне мою подругу Дженнифер на наших нью-йоркских вечеринках. И подобно ей, эта девочка, задавая ритм своими бедрами, приводила празднество к апогею. Происходит одно и то же, — с удивлением думала я, — что в Нью-Йорке, что здесь, только здесь на каком-то пещерном уровне, без электрического освещения. Те, кто не отбивал ритм на барабанах, танцевали, и ночь превратилась в некий шаманский ритуал. Я заметила, что массовый психоз захватывает и меня и мое тело движется так же, как и у них. И тогда воздух прорезал пронзительный звук, который проникал внутрь, и если отбиваемый ритм заставлял двигаться мои ноги, то этот звук произвел какое-то движение в моей душе.
— Это «гралья», — пояснил мне Ориоль до того, как я вытащила его танцевать.
Мне было все равно, как назывался инструмент, — его звук был заразителен. Возбужденная, я далеко отбросила туфли, почувствовала себя троглодиткой и с восторгом присоединилась к танцу.
Не знаю, долго ли мы танцевали. Мои босые ноги тонули в песке, который казался мне холодным. Песок тормозил движение ног и одновременно массировал их. Лица сияли от света и тепла, исходивших от костра, а над нами торжественно и благосклонно простиралось звездное небо, время от времени расцвеченное огнями далекого фейерверка.
Постоянным партнером в танце Ориоль не был и переходил от одного к другому, танцевал как с мужчинами, так и с женщинами, как с отдельными людьми, так и с группами. Это была одна из форм общения. Внимательно наблюдая за ним, я видела, что постоянного партнера у него нет, ни мужчины, ни женщины (по крайней мере среди собравшихся). Хотя мне казалось, что перемещается мой приятель от одной группы к другой и поддерживает отношения с большим числом людей самого разного толка. Костер угасал, барабанный бой утихал, и я увидела, как Ориоль взял одного парня за руку и шептал ему что-то на ухо. Паренек улыбался Ориолю, и у меня екнуло сердце. Несмотря на выпитое белое шипучее вино, которое подавали в пластиковых стаканчиках, и эйфорию, порожденную ритмическим танцем, я не пропускала ничего из того, что там происходило, и замечала, как однополые и разнополые пары углублялись в сосняк с пляжными полотенцами, несомненно, служившими им подстилками на песчаном или хвойном брачном ложе.
— Что с тобой происходит? Глупая! — ругала я себя вполголоса. — Ты помолвлена с Майком. Любишь его. Ну и что, если Ориоль счастлив с мужчиной?
Тем не менее у меня перехватило горло, а на глазах выступили слезы, когда я видела, как они, взявшись за руки, направляются в лесок. Прощайте мои самые дорогие воспоминания — море, шторм, первый поцелуй, соленый вкус его губ…
— Моя мать права! — снова прошептала я. — Она с самого начала поняла все.
Но в этот момент они повернулись и, все еще держась за руки, побежали к костру и прыгнули. Приземлились они на самом краю
Ориоль, покинувший меня почти на всю ночь, подошел ко мне.
— Огонь символизирует очищение, обновление, сжигает прошлое, чтобы можно было начать новое. Пламя освобождает от всяческого дерьма, — со смехом объяснил он. — А прыгая с кем-то в ночь на Святого Иоанна, ты миришься с ним, забываешь все плохое, делаешь попытку укрепить дружбу. Или любовь. Заметь также, что люди бросают в огонь разные предметы. Эти предметы символизируют то, от чего ты хочешь освободиться, нечто лишнее.
— Прыгнешь со мной? — спросила я.
— Не совсем уверен, — подмигнул он мне. — Все, что прощают, все, о чем просят, делая прыжки в ночь на Святого Иоанна, ведьмы записывают в большую книгу. Это становится обязательством на всю жизнь.
— Боишься чем-то связать себя со мной? Или есть нечто такое, что я должна тебе простить?
— Об этом нельзя говорить заранее. Если скажешь, не сбудется.
Я искала свои туфли и думала: раз люди выходят из этого огня свободными и счастливыми, значит, стоит рискнуть. Мы взялись за руки и пошли к сосняку, где формировалась очередь из пар. Лишь несколько барабанов продолжали стучать, теперь в более низкой тональности и словно затухая. Я сделала глубокий вдох и, сжимая теплую руку Ориоля, почувствовала, что переживаю необыкновенный, уникальный момент. Захмелев от удачи, я заметила, как сильно бьется мое сердце. Все щедро питало мои ощущения — запах дыма и жженой смолы, чистое ночное небо, полное звезд, музыка. Я вспоминаю тот прыжок почти с таким же волнением, как первый поцелуй. Руки у Ориоля большие, и он держал мою, нежно, но твердо сжимая ее.
Мы пролетели над языками пламени. Я приземлилась немного позади Ориоля, на угли, но не задержалась на них и половины секунды, потому что разбежалась перед прыжком и благодаря тому, что он дернул меня вперед.
Мне хотелось спросить Ориоля, что он загадал, и поцеловать его так, как это делали после прыжка другие. Но Ориоль уже отвернулся и заговорил с кем-то.
Прыжки через костер еще продолжались, когда одна девушка подошла к огню и бросила в него пачку бумаг; потом какой-то парень кинул что-то похожее на деревянный ящик. Потом одалиска, которая начинала танец, сняла нижнюю сорочку и бросила ее в пламя, оголив полные груди. Не знаю, было ли это традицией сообщества или экспромтом, но ее пример оказался заразительным. Еще несколько женщин сняли с себя одежды, закрывавшие их тела от пояса и выше, хотя и с менее эффектным результатом.
Некоторые парни тоже сожгли свои нижние рубашки, и я заметила, что Ориоль сделал то же самое с какими-то бумагами. Это меня очень заинтересовало.
Когда горение того, что считалось излишним, прекратилось, барабаны снова ускорили ритм, и все, кто считал себя музыкантом, объединили усилия. Пытаясь попасть в ритм, они учинили невероятный грохот. Танец оживился, и девушка, отличившаяся в первой части, снова пустилась в пляс, потрясая на этот раз грудями. У нее была татуировка, покрывавшая одно плечо и часть спины. Ориоль, сидевший на песке, в отдалении от бурного веселья, созерцал языки пламени и силуэты танцовщиц на светлом фоне. Я села на песок рядом с ним.
— Что это ты сжег?
Он удивленно взглянул на меня, словно совсем забыл о моем и о собственном присутствии там. Его глаза, в которых отражалось пламя костра, увлажнились.
— Я не могу сказать, — ответил Ориоль с застенчивой улыбкой.
— Можешь! — Я взяла его большую руку в свои. — До прыжка было нельзя, а теперь можно. Разделенная боль — это половина боли. Помнишь, как мы, еще детьми, рассказывали друг другу все?
— Это было письмо, — признался он, помолчав.
— Какое письмо? — спросила я, подозревая, что услышу в ответ.