Наследие Темного Меча
Шрифт:
Я покачал головой. Не я должен был ей об этом рассказывать. Я снова показал знаками, что останусь здесь и подожду их, а ей посоветовал идти к отцу. Она немного надулась, но не всерьез, а потом, как рассудительная девушка, согласилась, хотя и неохотно, что так будет лучше всего.
Элиза побежала вниз по склону холма. Ее юбки развевались, шляпка снова сдвинулась назад, и по плечам рассыпались великолепные кудрявые волосы.
Я думал об Элизе, даже когда она исчезла из виду. Я помнил каждое ее слово, каждое выражение ее лица, каждую ноту ее голоса. Но я еще не влюбился. Пока. Ну, может быть, влюбился совсем чуть-чуть. До нынешнего времени я встречался с несколькими женщинами — с некоторыми серьезно, по крайней мере, мне так казалось, — но никогда еще не чувствовал себя с женщиной так свободно и раскованно. Я попытался понять, в чем тут дело. Необычные обстоятельства нашего знакомства, удивительная открытость этой девушки и очаровательная манера открыто высказывать свои мысли. Может быть, довольно было того, что мы оба родились в одном и том же мире. А потом мне в голову пришла крайне странная мысль.
Мы встретились не как чужие, незнакомые люди. Где-то, когда-то наши души уже знали друг друга.
Я улыбнулся этой невероятной романтической мысли, но моя улыбка получилась несколько натянутой — я вспомнил видение, в котором Элиза была королевой, а я — всего лишь одним из заурядных усердных каталистов.
Отмахнувшись от таких глупых мыслей, я принялся наслаждаться прекрасными видами. Я видел, что раны, нанесенные земле Тимхаллана войной, пожарами и землетрясениями, начинали заживать. На пепле сожженных деревьев вырастали молодые побеги. Трава скрыла рваные шрамы, изрезавшие землю. Неутомимый ветер сглаживал острые изломы скал.
Здесь царили тишина и спокойствие. Не ревели в небе реактивные самолеты, не грохотала музыка из телевизоров, не завывали сирены. Кристально чистый, прозрачный воздух пах травами, цветами и далекой грозой, а не бензином и соседским обедом. Сидя здесь, на невысокой каменной ограде овечьего загона, я почувствовал себя невероятно умиротворенным и счастливым. Я представлял, как Джорам, Гвендолин и Элиза живут здесь, читают книги, работают в саду, ухаживают за овцами, прядут и ткут шерсть. Я представил здесь себя самого, и мое сердце внезапно заныло от щемящей тоски по такой простой и безмятежной жизни.
Конечно же, я воспринимал все слишком романтично. Я намеренно упускал из виду тяжелый каждодневный труд и изолированность от мира. Земля была вовсе не таким ужасным местом, какое я вообразил для контраста. И там тоже была своя красота, как и здесь.
Но какая красота останется у всех нас, если хч'нив сомнут нашу оборону, доберутся до нашей планеты и опустошат ее, как опустошили другие миры? Если могущество Темного Меча действительно поможет победить враждебных чужаков, то почему бы Джораму его не использовать? Может быть, именно к такому решению и пришел Сарьон?
Я раздумывал и мечтал, сидя на ограде овечьего загона, и смотрел на Элизу, которая шла по холму — яркое светлое пятнышко на фоне зеленой травы. Я видел, как она встретилась со своим отцом. С такого расстояния было не разглядеть, но я хорошо представлял, как он всматривается в то место, где я сидел. Несколько долгих мгновений они стояли на месте и разговаривали. Потом оба принялись собирать овец и погнали отару вниз по склону холма, к загону.
Внезапно каменная стена, на которой я устроился, показалась мне очень холодной и слишком жесткой.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Меч был массивным — рукоять была отлита вместе с клинком — и не отличался изяществом. Клинок был прямым, почти одной ширины с рукоятью. Их разделяло короткое, грубо выполненное перекрестье. Рукоять была слегка скруглена, чтоб удобнее было держать… Было в мече нечто устрашающее, нечто дьявольское.
Элиза и ее отец пошли к дому, гоня перед собой овец. Я следил за ними, пока они приближались. Отара ползла по зеленому холму, словно гигантская шерстяная гусеница. Джорам шагал позади. Он то и дело взмахивал пастушьим посохом, направляя отбившихся овец обратно в стадо. Элиза помогала ему, бегая вокруг отары и размахивая шляпой. Я ничего не понимал в овцах и не знал, правильно делает Элиза или нет. Но в темных глазах отца, когда он смотрел на дочь, искрились радость и нежность — это было заметно даже на расстоянии.
Однако радость в глазах Джорама заметно померкла, а потом и вовсе угасла, когда он посмотрел на меня. Под его пристальным взглядом мне стало неуютно.
Овцы с громким блеянием прошли мимо меня, обдав запахом мокрой шерсти. Я отошел в сторонку, стараясь не мешать Джораму работать. Мне было очень неловко, и я не раз пожалел, что пришел сюда.
Поднимаясь по склону холма, Джорам внимательно оглядел меня с головы до ног. Но когда он поравнялся со мной и я начал кланяться, приветствуя его, Джорам вдруг отвел взгляд в сторону и больше на меня не смотрел. Его лицо стало застывшим и неподвижным, как каменная маска.
Пока он работал в овечьем загоне, не обращая на меня ни малейшего внимания, я с интересом рассматривал его — человека, чью историю жизни описал в своих книгах.
Джораму было далеко за сорок, а из-за серьезного, хмурого выражения лица он казался еще старше. Постоянно работая на открытом воздухе в резком и переменчивом климате Тимхаллана, он загорел и стал очень смуглым, его лицо обветрилось и покрылось глубокими морщинами. Его черные волосы были такими же густыми и роскошными, как у дочери, но в них виднелись седые пряди.
Он по-прежнему был сильным и мускулистым, это крепкое, прекрасно сложенное тело могло бы принадлежать олимпийскому атлету. Но на лице время безжалостно оставило свои следы — отметины горя и печали, которые не смогли изгладить даже последующие, более счастливые годы.
Не удивительно, что Джорам старался меня не замечать и, наверное, желал всем сердцем, чтобы я куда-нибудь испарился. А ведь он даже не знал, какое зловещее известие мы принесли. Хотя, наверное, догадывался. Мое появление было для Джорама приговором.
Овец благополучно загнали за ограду и напоили. Элиза взяла отца за сильную, мозолистую руку и попыталась подвести ко мне. Джорам отнял руку — не грубо, он никогда не повел бы себя грубо или резко со своим дражайшим сокровищем. Но он ясно дал понять, что не желает нашего с ним общения. Особенно он не хотел, чтобы нас к нему толкала Элиза.
Я не мог винить или осуждать его за это: ведь я и сам чувствовал себя виноватым, как будто это все случилось из-за меня. У меня слезы подступили к глазам, так сочувствовал я человеку, чью идиллическую жизнь нам суждено было разрушить.