Наследие
Шрифт:
От пруда берет начало речка, бегущая через деревню Бэрроу-Стортон, вниз от усадьбы по склону широкого холма. Этот пруд врезался мне в память как нечто очень важное для моего детства. Я вспоминаю, как Бет носилась по берегу, когда я в первый раз поплыла. Она бегала взад-вперед, нервничала, потому что была старшей, а берега у пруда крутые, и, если бы я утонула, виноватой бы оказалась она. Я ныряла снова и снова, пытаясь, как Динни, добраться до дна, но не доставала, и слышала писклявые угрозы Бет каждый раз, как показывалась на поверхности. Меня выталкивало наверх, как пробку. Такая уж была плавучая, с жирком на щенячьи толстых ногах, с круглым животиком. Бет заставила
Сзади, за голыми деревьями, вдали виднеется дом. В этом есть что-то, чего я никогда раньше не замечала. Летом за кронами деревьев дома не видно, но сейчас он смотрит, ждет. Мне тревожно от мысли, что Бет там одна, но возвращаться пока не хочется. Я иду дальше, перелезаю через калитку и оказываюсь на поле. Пройти это поле, за ним другое, и ты окажешься на круглых уилтширских известняковых холмах – на каждом шагу следы доисторических древностей, а также танков и учебных стрельб. На горизонте виднеется курган, давший название деревне, это захоронение бронзового века, надгробие древнего короля, имя и судьба которого канули в небытие, – плоский, узкий бугор длиной в две легковушки, разрытый с одного конца. Летом король покоится под буйными зарослями заячьего ячменя, крестовника и незабудок, прислушиваясь к несмолкаемому хору жаворонков. А нынче тут только ломкие стебли высохших трав, мертвый чертополох, пустые пакеты от чипсов.
Я стою у кургана и гляжу вниз на деревню, пытаясь отдышаться после подъема. Движения на улицах почти нет, лишь кое-где из труб поднимаются рваные клочья дыма да кое-кто из жителей, потеплее укутавшись, вышел прогулять собак и проверить почтовый ящик. С этого необитаемого холма кажется, что здесь центр вселенной. Чрезмерный мир, стучат у меня в голове стихи Колриджа. Я иногда веду беседы о стихах со своими десятилетками. Заставляю читать их медленно, чтобы чувствовали слово, впитывали образы, но они скользят по поверхности, тараторят, как мартышки.
Воздух здесь обжигающий – рвется, расступается вокруг меня, как холодная волна. Я промочила туфли и не чувствую пальцев ног, они онемели. В доме пар десять, а то и двадцать резиновых сапог, я знаю. Стоят в подвале стройными рядами, покрытые паутиной. Однажды – это было ужасно – я сунула босую ногу в сапог, не вытряхнув его предварительно, и почувствовала, что там кто-то шевелится. Отвыкла я от сельской местности, плохо экипирована, да и не готова менять что-то в этой жизни, на этой почве, недостаточно плодородной, чтобы взрастить что-то хорошее во мне. И все же, если меня спросят, я отвечу, что выросла здесь. Эти летние месяцы, такие долгие и так четко сохранившиеся в памяти, всплывают, словно острова, из моря школьных дней и дождливых уик-эндов, слишком расплывчатых и однообразных, чтобы их вспоминать.
У входа в курган ветер начинает тихо завывать. Я спрыгиваю с каменной ступеньки и налетаю на какую-то девушку. Она ахает, выпрямляется и ударяется головой о низкий потолок, тут же пригибается и обеими руками обхватывает ушибленную голову.
– Черт! Простите! Я нечаянно… не ожидала, что внутри кто-то есть… – Я улыбаюсь.
Тусклый свет падает на девушку, на золотистые тугие кудряшки, связанные на затылке бирюзовым шарфом, на юное лицо и странно бесформенное тело, запеленутое в длинные шифоновые юбки и вязаную шаль. Она поднимает на меня взгляд, но видит, должно быть, только силуэт, черную фигуру на
– С вами все в порядке?
Она не отвечает. В щель в стене, прямо перед ней, заткнуты крошечные яркие букетики, подстриженные стебли аккуратно перевязаны ленточками. Чем она занималась здесь, в такой тишине? Молилась, что ли, как в святилище? Заметив, что я смотрю на ее приношения, она вскакивает, сердито смотрит на меня, проталкивается к выходу, не говоря ни слова. Я соображаю, что ее бесформенность на самом деле – это избыток формы, тяжесть беременности. Очень хорошенькая, очень юная, огромный живот. Выбравшись из кургана, я смотрю на склон, ведущий в сторону деревни, но девушки там нет. Она движется в другую сторону – туда, откуда пришла я, к лесу рядом с усадьбой. Идет размашистым шагом, размахивает руками.
В первый вечер мы с Бет ужинаем в кабинете. Такой выбор может показаться странным, но только там есть телевизор. Мы едим пасту, держа подносы на коленях, а вечерние новости составляют нам компанию. Болтать о пустяках у нас не получается, а серьезный разговор пока еще не созрел. Мы не готовы. Я не уверена, что когда-нибудь будем готовы, однако кое о чем мне хотелось бы расспросить сестру. Я подожду, я должна быть уверена, что задаю те вопросы, которые нужно. Надеюсь, что, если задам правильный вопрос, ей станет легче. Что правда ее освободит. Бет долго гоняет каждый кусок по тарелке, прежде чем подцепить на вилку. Она по нескольку раз подносит вилку к губам, прежде чем сунуть ее в рот. Некоторые куски туда так и не попадают: она их стряхивает, выбирает другие. Я замечаю это все краем глаза, как и то, что ее организм страдает от голода. Телевизионные картинки отражаются в ее мрачных глазах.
– Ты думаешь, это хорошая идея? Позвать Эдди сюда на Рождество? – вдруг спрашивает она.
– Конечно. Почему бы и нет? Мы же задержимся здесь на какое-то время, чтобы разобраться и привести дела в порядок, стало быть, можем остаться и на Рождество. Вместе. – Я пожимаю плечами. – В конце концов, места здесь всем хватит.
– Нет, я хочу сказать… привезти сюда ребенка. В это… место.
– Бет, это просто дом. Ему здесь понравится. Он не знает… Ладно. Он будет в восторге, я уверена, – здесь столько закутков и уголков, которые можно обследовать.
– Но все-таки дом такой большой и пустой. Не мрачноват ли? Ему тут может быть одиноко.
– Ну, так предложи ему пригласить друга. Нет, правда! Позвони ему завтра же. Не на все каникулы, конечно. Но кое-кто из работающих родителей был бы просто счастлив получить несколько деньков свободы от своего маленького разбойника, как ты думаешь?
– Гм… – Бет округляет глаза. – Не думаю, что кому-то из мамаш в этой школе приходится работать, чтобы обеспечить себя.
– Работает, значит, только шелупонь вроде тебя?
– Только шелупонь вроде меня, – соглашается Бет невозмутимо.
– Я пошутила, правда. Ведь ты-то как раз настоящая, первый класс. Практически голубая кровь.
– Будет тебе… Ровно в той же мере, что и ты.
– Нет. Что касается меня, тут аристократизм проскочил через поколение. – Я улыбаюсь.
Однажды, когда мне было десять лет, Мередит сказала мне: Твоя сестра – настоящая Кэлкотт. У нее наша стать. Ты, Эрика, боюсь, пошла в отца. Тогда меня это не огорчило, да и сейчас не огорчает. Я не знала наверняка, что означает «стать». Думала, она о моих волосах, которые пришлось коротко остричь из-за того случая с жевательной резинкой. Как только Мередит отвернулась, я высунула язык, а мама погрозила мне пальцем.