Шрифт:
Katherine Webb
THE LEGACY
Copyright © 2011 by Katherine Webb First published in 2010 by Orion Books Ltd., London
All rights reserved
Перевод с английского Елена Мигуновой
Пролог
1905 год
Мало-помалу Кэролайн приходила в чувство. Оцепенение, сковавшее ее разум, рассеивалось, в голове проносились мириады мыслей, они метались, как птицы по клетке, слишком быстро, так что она не успевала их уловить. Неуверенно она поднялась на ноги. Ребенок все еще лежал здесь, на кровати. От мгновенно вспыхнувшего страха у нее взмокла спина. Где-то в глубине души тлела безумная надежда, что его тут не будет, он каким-то образом исчезнет, а еще лучше – окажется, что его и вовсе не было, а все это ей пригрезилось. Ребенок старался перебраться на дальний край кровати, пытался ползти по скользкому и мягкому шелковому покрывалу.
Стыд сгустился в облако, она ничего не видела сквозь него. Стыд висел в воздухе, как дым, заслонял все, не давал думать. Кэролайн растерялась, не представляя, что ей делать. Так тянулись долгие минуты, пока в коридоре у самой двери не раздались чьи-то шаги. Сердце заколотилось – сейчас она понимала только одно: это дитя не может, не должно здесь оставаться. Его не должно быть ни на этой кровати, ни в ее комнате, ни в усадьбе. Такое просто невозможно, и ни слуги, ни ее муж не должны узнать о существовании ребенка. Но что, если прислуга уже его обнаружила, если кто-то что-то увидел или услышал, пока она лежала без чувств на полу? Оставалось только молиться, чтобы это было не так. Она понятия не имела, сколько времени просидела так, в раздумьях, скованная ужасом и горем. Может, не так уж и долго, судя по тому, что ребенку пока не надоело обследовать кровать. Время для того, чтобы что-то предпринять, еще оставалось, а выбора у нее не было.
Промокнув лицо, Кэролайн обогнула кровать и взяла мальчика, от стыда стараясь не заглядывать ему в глаза. Они тоже черные, это было ей хорошо известно. Черные и непроницаемые, как чернильные кляксы. Ребенок оказался намного тяжелее, чем ей представлялось. Она положила его и раздела, сняла все, даже пеленку. Одежки были самыми простыми, но Кэролайн все же опасалась, что они каким-то образом могут навести на ее след. Вещи она сунула в камин, и тряпье, источая зловоние, задымилось на последних тлеющих углях утреннего огня. Кэролайн начала осматриваться и на миг растерялась, но тут ее взгляд упал на подушку в вышитой наволочке. Прекрасная, искусная работа: мастерица изобразила желтые цветы с лепестками, похожими на ленты. Ткань была мягкой и плотной. Кэролайн сняла наволочку и уложила в нее сопротивляющегося младенца. Движения ее были полны нежности, как если бы руки любили ребенка, вопреки тому, что разум не мог вместить любовь. Она взвалила наволочку на спину, будто мешок, и вынесла ребенка: так, должно быть, браконьеры носят кроликов. Лицо ее было мокрым от слез, исторгнутых из самых глубин ее существа. Но нельзя было останавливаться, нельзя было позволить себе снова полюбить его.
На улице шел проливной дождь. Кэролайн поспешно перебежала через лужайку, ощущая боль в спине. По коже головы бежали мурашки: она так и чувствовала на себе взгляды из окон дома. Лишь благополучно оказавшись вне зоны видимости, под деревьями, она перевела дух. Костяшки пальцев, которыми она сжимала наволочку, побелели. Ребенок внутри копошился и покряхтывал, но не кричал. Дождь тек по ее волосам, капал с подбородка. Но ему никогда не отмыть меня дочиста, сказала она себе с покорной безнадежностью. Где-то рядом, она знала, был Росный пруд. Чистый пруд в дальнем конце усадьбы, где парк выходил к холмам – оттуда сверху сбегала река, протекавшая через деревню. Река была глубокой, тихой и тенистой. Вода, темная в такие ненастные дни, как сегодня, покрылась рябью от дождя и была готова принять и сохранить любую тайну. Женщина ахнула и задержала дыхание, пораженная пришедшей ей в голову мыслью. Ее пробрала дрожь от холода. Нет, я не смогу, мысленно взмолилась она. Не смогу. Она и так уже лишила это дитя слишком многого.
Кэролайн пошла дальше, не к пруду, но прочь от дома, молясь, чтобы ей представилась возможность найти другой выход. Когда это произошло, она вздрогнула и даже пошатнулась от облегчения. Впереди прямо перед ней, на зеленой опушке леса, выходившей к дороге, стоял крытый фургон. Рядом пасся стреноженный пони, черный с белым. Из жестяной трубы на крыше фургона стлалась тонкая струйка дыма. Бродячие лудильщики, подумала Кэролайн с внезапно вспыхнувшей безумной надеждой. Ребенка обнаружат, подберут, увезут с собой. Она с ним никогда больше не встретится, никогда не увидит его лица, но о нем будет кому позаботиться. Он будет жить.
Ребенок расплакался: дождь промочил наволочку и добрался наконец до него. Кэролайн торопливо снова взвалила ношу на плечо и, прячась за деревьями, направилась к дальнему краю опушки, подальше от дома, стараясь запутать следы, чтобы никому не пришло в голову вести поиски в том направлении. Пусть считают, что младенца подбросил кто-то, пришедший по дороге с юга. Она уложила ребенка между узловатыми корнями высокого бука, где было почти сухо, и поспешила прочь, а его крик тем временем становился все громче и настойчивее. Забирайте его и скорее уезжайте, заклинала она мысленно.
Кэролайн торопливо углубилась в лес, стараясь двигаться как можно тише, детский крик долго несся ей вслед, пока наконец не остался за пределами слышимости. Когда все стихло, она пошла медленнее. Кэролайн стояла неподвижно, разрываясь между желанием вернуться и необходимостью идти дальше. Никогда больше я его не услышу, говорила она себе, но эта мысль теперь не приносила облегчения. Другого выхода у нее не было, но сердце словно пронзила игла, острая и твердая, как лед, потому что невозможно уйти от того, что натворила, теперь она это понимала. Невозможно забыть его, это навек останется внутри нее, точно раковая опухоль, а теперь, когда нельзя уже ничего изменить, она не была уверена, что сумеет с этим жить. Кэролайн приложила руку к животу, к тому месту, где – она это помнила – лежало дитя. Она держала руку, пока не ощутила сквозь одежду ее тепло – это было чем-то вроде доказательства того, что она по-прежнему живет, чувствует, любит и будет любить своего ребенка. Потом она медленно, спотыкаясь, брела к дому, а там поняла (только было поздно, прошли часы), что, раздев младенца и тщательно избавившись от всех примет, она оставила его в наволочке с редкой и приметной вышивкой. Кэролайн долго сидела, уткнувшись лицом в подушку, пытаясь стереть мальчика из памяти.
Глава первая
Что ж, по крайней мере, зима. Мы всегда приезжали сюда только летом, поэтому место казалось немного другим. Не таким нестерпимо знакомым, не таким подавляющим. Стортон-Мэнор, мрачный и массивный, в тон сегодняшнему низкому небу. Викторианская, неоготическая громада, окна в каменной декоративной облицовке и с облупленными деревянными рамами, позеленевшими от сырости. У стен кучи сухих листьев и мох, ползущий из-под них вверх, к подоконникам первого этажа. Выбираясь из машины, я тихонько вздохнула. Пока что зима совершенно типичная для Англии. Сырая и грязная. Живые изгороди вдалеке похожи на размытые фиолетовые кровоподтеки. Я сегодня оделась поярче, бросая вызов этому месту, его давящей суровости, хранившейся в моей памяти. Теперь я кажусь себе нелепой, как клоун.
1
Перевод М. Лозинского.
Сквозь лобовое стекло обшарпанного белого «гольфа» я вижу руки Бет у нее на коленях и растрепанные кончики ее длинных, висящих жгутами волос. В них кое-где появились седые пряди – рано, слишком рано. Она буквально рвалась сюда, но теперь сидит как статуя. Эти бледные, тонкие руки, бессильно сложенные на коленях, – пассивные, выжидающие. Раньше, когда мы были детьми, волосы у нас обеих были яркими. Сияющие, белокурые волосы ангелов, юных викингов, чистый цвет, выцветший с возрастом и превратившийся в невыразительный мышиный. Я свои теперь подкрашиваю, чтобы выглядели хоть немного радостнее. Мы все меньше и меньше внешне похожи на сестер. Я вспоминаю Бет и Динни, склонивших друг к другу головы, шепчущихся, как заговорщики: у него волосы такие черные, у нее такие светлые. Тогда меня изводила ревность, а сейчас, в воспоминаниях, их головы кажутся похожими на инь и ян. Друзья – не разлей вода.
Окна в доме пустые, в стеклах темные отражения обнаженных деревьев. Эти деревья сейчас кажутся выше, и они слишком близко подобрались к дому. Нужно их подстричь. Я что, обдумываю, что нужно сделать, поправить? Я собралась здесь жить? Дом теперь наш, все двенадцать спален; высоченные потолки, великолепная лестница, подвальные помещения, каменные плиты пола, отполированные ногами сновавших по ним слуг. Все это наше, но только если мы останемся и будем жить здесь. Мередит всегда этого хотела. Мередит – наша бабушка, ехидная, с костлявыми, сжатыми в кулаки руками. Она хотела, чтобы наша мама привезла нас сюда навсегда, хотела видеть, как она умрет. Наша мама отказалась, была лишена наследства, а мы продолжали спокойно и беспечно жить в Ридинге. Если мы не переедем сюда, имение будет продано, а деньги пойдут на благотворительность. Мередит – посмертный филантроп, странно как-то. Так что пока дом наш, но только на короткое время, потому что я не думаю, что мы сможем здесь жить.