Наследник фараона
Шрифт:
— Отец ничего не передал мне?
— Он не передал ничего, господин.
Хотя мое сердце и превратилось в камень, мои думы были спокойны, как птицы на холоде. Немного поразмыслив, я сказал Капта:
— Принеси мне всю медь и серебро, что у тебя есть. Дай это мне поскорее, и, может быть, Амон или какой-нибудь другой бог вознаградит тебя, если не смогу я. Я должен перенести моих родителей в Обитель Смерти, и мне нечем больше заплатить за бальзамирование их тел.
Капта начал плакать и сокрушаться, но наконец он пошел в угол сада, поглядывая по сторонам, как собака, которая зарыла кость. Подняв камень, он вытащил тряпку, в которую были завязаны его серебро и медь, всего
Я поспешил к дому отца, где обнаружил, что двери разбиты, а все вещи опечатаны. В саду стояли соседи; они подняли руки и в ужасе отпрянули от меня, не проронив ни слова. Во внутренней комнате Сенмут и Кипа лежали на своей постели, их лица были свежими, как при жизни, а на полу стояла все еще тлеющая жаровня, от дыма которой они погибли при плотно закрытых ставнях и дверях. Я обернул их тела в покров, не обращая внимания на печати, стоящие на нем, и разыскал погонщика ослов, который согласился перевезти их тела.
С его помощью я поднял их на спину осла и привез в Обитель Смерти. Но в Обители Смерти не пожелали их принять, ибо мне не хватило серебра, чтобы заплатить даже за самое дешевое бальзамирование.
Тогда я сказал мойщикам трупов:
— Я, Синухе, сын Сенмута, и мое имя занесено в Книгу Жизни, хотя жестокая судьба лишила меня серебра, необходимого, чтобы заплатить за похороны моих родителей. Поэтому умоляю вас во имя Амона и всех богов Египта: забальзамируйте тела моих родителей, и я буду служить вам в меру своего умения столько времени, сколько нужно, чтобы закончить их бальзамирование.
Они проклинали мое упрямство и ругали меня, но наконец обезображенный оспой старший мойщик принял деньги Капта; он подцепил крючком за подбородок моего отца и швырнул его в большую ванну. То же самое он проделал и с моей матерью, бросив ее в ту же ванну. Всего этих ванн было тридцать. Каждый день одна из них была наполнена и одна спущена, так что тела бедняков лежали тридцать дней, погруженные в соль и щелок, чтобы предохранить их от разложения. Кроме этого с ними не делали больше ничего, хотя тогда я не знал об этом.
Я должен был вернуться в дом отца с покровом, на котором стояла казенная печать. Главный мойщик насмехался надо мной, говоря:
— Возвращайся до завтрашнего дня, иначе мы вытащим тела твоих родителей и бросим их собакам.
При этом я видел, что он считает меня лгуном, а совсем не врачом.
Я вернулся в дом отца с окаменевшим сердцем, хотя его крошащиеся глиняные стены взывали ко мне так же, как сикомор в саду и бассейн моего детства. Поэтому я быстро повернулся, чтобы уйти, положив покров обратно на место, но у дверей я встретил писца, который занимался своим ремеслом на углу улицы, рядом с торговцем пряностями. Он сказал:
— Синухе, сын Сенмута Справедливого, это ты?
— Это я.
— Не беги от меня, ибо у меня письмо к тебе от твоего отца. Он не нашел тебя в твоем доме.
Я опустился на землю и закрыл голову руками, тогда как писец вынес бумагу и стал читать ее вслух:
«Я, Сенмут, чье имя внесено в Книгу Жизни, и моя жена Кипа посылаем это приветствие нашему сыну Синухе, которому во дворце фараона дали имя "Тот, кто Одинок". Боги послали нам тебя; всю твою жизнь ты приносил нам только радость, и мы очень гордились тобой. Мы глубоко опечалены за тебя, потому что ты потерпел неудачу, а мы не в состоянии помочь тебе, как мы того желали бы. И мы верим, что во всем, что ты делал, ты был прав и не мог поступить иначе. Не горюй о нас, хотя тебе пришлось продать нашу гробницу, ибо, несомненно, ты не сделал бы этого, не будь на то веской причины. Но слуги закона спешат и у нас нет времени, чтобы дождаться смерти. Смерть теперь желанна для нас, как сон для усталого человека, как дом для изгнанника. Наша жизнь была долгой и в ней было много радостей, но самую большую радость дал нам ты, Синухе, ты, который приплыл к нам по реке, когда мы были уже стары и одиноки.
Поэтому мы благословляем тебя. Не огорчайся, что у нас нет гробницы, ибо вся жизнь — только суета, и, вероятно, лучше, что мы уйдем в небытие, не ища встречи с дальнейшими опасностями и трудностями на этом тяжком пути в Западную Страну. Помни всегда, что наша смерть была легкой и что мы благословляли тебя перед тем, как уйти. Пусть все бога Египта хранят тебя от опасности, пусть твое сердце будет ограждено от печали, и да найдешь ты столько счастья в твоих детях, сколько мы нашли его в тебе. Таково желание твоего отца Сенмута и твоей матери Кипы».
Мое окаменевшее сердце оттаяло, и поток слез хлынул в песок. Писец сказал:
— Вот это письмо. На нем нет печати твоего отца, также не мог он подписать свое имя, ибо был слеп, но ты, вероятно, поверишь мне, если я скажу, что это написано слово в слово под его диктовку; кроме того, слезы твоей матери закапали иероглифы там и сям.
Он показал мне бумагу, но мои глаза были затуманены слезами, и я ничего не увидел. Он свернул ее, вложил мне в руку и продолжал:
— Твой отец Сенмут был справедливый человек, а твоя мать Кипа — хорошая женщина, грубоватая иногда, как это бывает у женщин. Так что я написал это для твоего отца, хотя у него не было для меня даже самого пустякового подарка, и я отдам эту бумагу тебе, хотя это хорошая бумага, и ее можно было бы почистить и снова использовать.
Немного подумав, я ответил:
— И мне нечего дать тебе, превосходный человек. Возьми мою накидку, ибо она из хорошей ткани, хотя сейчас она грязная и помятая. Да благословят тебя все боги Египта и пусть навсегда сохранят твое тело, ибо ты даже не знаешь цены своего поступка!
Он взял накидку и ушел, размахивая ею над головой и смеясь от радости. А я отправился в Обитель Смерти, прикрытый только набедренной повязкой, как раб или погонщик мулов, чтобы помогать мойщикам трупов тридцать дней и ночей.
4
Как врач я полагал, что уже перевидал все виды смерти и страдания и сделался бесчувственным к отвратительным запахам, к лечению нарывов и гноящихся ран. Начав служить в Обители Смерти, я понял, что я дитя и ничего не знаю. Бедняки действительно доставляли нам мало хлопот. Они спокойно лежали в своих ваннах в резком запахе соли и щелока, и я скоро научился управляться с крюком, при помощи которого их передвигали. Но тела тех, кто был зажиточнее, требовали более сложной обработки, и, чтобы промыл, внутренности и разложить их по кувшинам, нужна была крепкая закалка. Еще больше надо было очерстветь для того, чтобы быть свидетелем того, как Амон обирает мертвых — куда больше, чем живых. Цена бальзамирования колебалась соответственно применяемым средствам, и бальзамировщики лгали родственникам мертвых, требуя платы за множество дорогих масел, специальных мазей и консервирующих средств, которые, по их клятвенным заверениям, они применяли, хотя все сводилось к одному и тому же кунжутному маслу. Только тела выдающихся людей бальзамировали по всем правилам искусства. Прочих же наполняли едким маслом, которое разъедало внутренности, потом полости набивали тростником, пропитанным смолой. Для бедных не делали даже этого; вытащив их из ванны на тридцатый день, им давали просохнуть и затем вручали их родственникам.