Наследники Скорби
Шрифт:
ы
пал?
— Не губи… не губи, господине! Что хочешь сделаю…
Клесх за бороду втащил посадника в избу. Злоба кипела в нем и клокотала, и теперь он решил не сдерживаться:
— Зови, кто грамоту ведает.
Звать не пришлось. Из горницы через миг уже изникнул худющий парень — перепуганный и жалкий. Видать, меньшой сын.
— Бери пис
а
ло, бересту и царапай, — приказал обережник. — А ты — вещай мне, у кого какой двор, какой прибыток, и кто еще Цитадели
Староста торопливо заговорил. Про соседей, про то, кто сколько скотины держит, какие дела ведет, какой достаток имеет. Сын писал, царапая бересту, вздрагивая от отцова сиплого дыхания. Клесха-то уже попустило, и ему расхотелось дальше стращать дураков, но делать нечего — сверкал глазами, зубами скрипел, рожу делал злую, как у Встрешника. Знал, как пугает перемена в человеке, который сперва казался прирученным и вдруг явил нежданную лютость.
Растей лопотал, давясь от ужаса словами, и приплясывал на скобленых половицах. Он изливался не меньше половины оборота. В дверях горницы появилась было испуганная жена, но обережник сверкнул на бабу глазами, и она исчезла.
Зачем жене видеть, как мужа унижают… Ни к чему то.
…От посадника Клесх уходил со стопкой исписанных берестяных листов. У двери, не оборачиваясь, бросил через плечо:
— Еще раз будут какие недоимки с твоего двора — расскажу всей Радони, как ты мне про чужие прибытки рассказывал, да про тех, кто добро утаивал. А тебя после этого при всем честн
о
м народе самолично кнутом до костей вытяну. И вот еще. Смотрю, челядно у тебя. А у обережников рук рабочих не хватает. Девку ту, что мне ворота открыла — забираю; раз не боится в потемках из дому шастать — значит, сгодится сторожевикам щи варить. Она тебе кто?
— Роба… — ответил красный взопревший посадник.
— Вот и славно. Скажи, пусть пожитки собирает, завтра поутру жду ее.
С этими словами Клесх вышел в ночь.
Эх, Радонь…
Обережник вздохнул, понимая, что и здесь — в этом городишке — привычно оставит после себя ненависть, злобу и досаду.
Донатос, злой как упырь, ворвался в свой покой. Дверь хлопнула о косяк с такой силой, что едва не разлетелась на доски. А колдуну в этот миг хотелось или мертвяка на куски разрубить, или живьем кого-нибудь зарыть. Сам себя не понимал толком.
Проклятая дура не шла из головы. Как же хотелось шею ей свернуть! Хранители! Никогда еще крефф не сталкивался с такой назойливой девкой. И не боялась ведь его, окаянная! Ни крика, ни побоев. Ничего! Хоть кол на голове теши, таскаться не перестанет.
Ему уже мнилось, будто выучи в спину посмеиваются. Креффы-то уж давно не сдерживались, им Светла забавой была — ходит за колдуном, увещевает его — потеха!
И только сам Донатос не понимал, да и не хотел понимать, почему и зачем девка к нему прицепилась и что ей от него надо. И до свирепой ярости доводили его чужие насмешки. Давеча не утерпел, сорвался. Схватил блаженную за ухо, поволок прочь из казематов, вышвырнул
Собака, и та не подошла б к хозяину, возьмись он ее пинками от себя гнать. Но Светла хуже псицы — как навь бесприютная вьется за колдуном.
— Чтоб тебе Встрешник привиделся… — шипел мужчина, собирая заплечник. — Чтоб тебя упыри сожрали… — В суму летели сменная одежда, обереги, наузы.
Выскочив во двор, Донатос чуть не бегом кинулся в конюшни седлать коня. Хотелось скорей вырваться из Цитадели и там, за высокими стенами, выпустить терзающий его гнев. Может, пошлют ему Хранители навстречу Ходящих.
— Свет мой ясный, чего ты взыскался? — раздался от соседней клети дрожащий голосок. Зареванная дурочка стояла в трех шагах от колдуна, вытирая лицо уголком рукава.
— Уйди, Светла. Хранителей ради, уйди… — Колдун сцепил зубы.
— Возьми меня с собой! — заломила руки блаженная, поняв, что у креффа на уме. — Как же я без тебя останусь? А ты как без меня будешь? Родненький мой! Кто обогреет, приголубит кто? — Скаженная тихо заплакала, размазывая по щекам слезы. — И рубаху не вздел, — жалобно всхлипывала она.
— Давай сюда, — вздохнул Донатос, понимая, что так просто от нее не отделаться.
Блаженная радостно сунула ему свое рукоделье. Колдун, не глядя, запихал одежу в переметную суму, а сам подхватил девку под локоть и потащил со двора:
— Идем, красавица, со мной. Покажу, где жить будешь, пока меня нет. Оглянуться не успеешь, вернусь, — а на лице зазмеилась так хорошо известная Тамиру усмешка.
Окажись молодой колдун рядом, предостерег бы дуру идти куда-то с наставником. Но Тамира не было, оттого и отправилась Светла за своим ненаглядным на самые нижние ярусы Цитадели. В подземелья. Улыбаясь с тихой радостью тому, что свет ясный сменил гнев на милость…
— Тут дожидайся, — впихнув девушку в каземат, Донатос закрыл ржавую решетку.
Светла припала к холодным осклизлым прутьям и с любовью глядела из-за них на колдуна:
— Дождусь, родненький!
— Слава Хранителям… — выдохнул наузник и повернулся к выучу, что караулил дверь в каземат: — Вечером выпусти дуру эту.
Парень кивнул.
И Донатос уехал. А как только оказался за стенами крепости, выкинул из головы блаженную девку. Не в ум ему было, что сидит скаженная в темнице и всхлипывает:
— Свет ты мой ясный, ты только вернись… вернись ко мне, родненький!
— Дарен, веди его отсюда, а то стоит — уши развесил, — Нэд кивнул на ссутулившегося посреди покоя Беляна.
Могучий ратоборец стиснул пленника за плечо и подтолкнул к выходу. Мальчишка затравленно посмотрел на враждебные лица креффов и поспешил к двери. Он трясся, как цуцик, озирался, отчего его становилось… жалко. Людям было жаль… Ходящего. Кровососа. Это не укладывалось в головах и оттого досада на паренька, ни в чем, по сути, не виноватого, лишь усугублялась.