Наследники
Шрифт:
Старец нараспев тянул:
— «Как ныне имя наше властью всевышней десницы в России процветает, того ради повелеваем сим нашим именным указом…»
— О чем он? — шепотом спросил Ивашка у соседа. Тот, не повернув головы к нему, дерзко отозвался:
— Не мешай! Манифест царя-батюшки оглашает народу.
Беглый притих, вслушиваясь; старец распевал тягуче:
— «Как прежде были дворяне в своих поместьях и вотчинах, оных противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян ловить, казнить, вешать…»
Слепец насторожил ухо и вдруг без перехода запел:
КакМужики крикнули ему:
— Ништо! Оглашай дале манифест. Отошел соглядатай…
Слепец встряхнулся и перешел на речитатив:
— «Поступать с дворянами так, как они чинили с вами, крестьянами. Истребивши противников и злодеев дворян, всякий да восчувствует тишину и спокойную жизнь до скончания века. И подписал сию весточку-манифест царь-батюшка Петр Федорович!» — Старик закончил пение и встал во весь исполинский рост.
Седой, с бородищей по пояс, опираясь на посох, он медленно пошел среди народа. Через плечо у него была перекинута холщовая сума. Слепец протянул большую руку и затянул:
— Люди добрые, подайте Христа ради на пропитание…
Он пробирался среди возов и мужиков, горделиво неся голову. Ветер трепал его седые длинные волосы и бороду. Народ почтительно расступался перед этим желанным вестником. Крестьяне охотно подавали ему, и он, кланяясь милостивцам, спокойно благодарил их:
— Спаси вас бог, люди добрые… Спаси вас бог…
Ивашка положил в ладошку старца алтын и поклонился ему в пояс:
— Благодарствую, просветил ты мою душу…
В небе зажглись первые робкие звезды. Беглый продрог и пошел в умет. Там хозяин за медную деньгу отвел ему место на нарах.
За окном, затянутым пузырем, глухая темная ночь. У печки в светце потрескивает лучина. Стряпуха-полуночница неугомонно шаркает рогачами-ухватами, передвигает чугуны, загодя готовит приезжим варево. Где-то в темном углу пиликает сверчок. Не спится Ивашке, теснятся думы и не дают покоя.
«Только бы добраться к нему, тогда всем заводчикам можно напомнить старое», — думает беглый и не смыкает глаз.
Рядом с ним на полатях ворочается и тяжко вздыхает седоусый инвалид. Лицо у него обветренное, строгое. Подле лежит отстегнутая деревянная нога.
Прокричали петухи-полуночники. Седоусый приподнялся на полатях, набил табаком трубочку и, кряхтя, сполз вниз. Подпрыгивая на одной ноге, как подбитый грач, он подошел к печи, добыл уголек, перебрасывая его с ладошки на ладошку, полюбовался сиянием и неторопливо разжег трубочку. Потянуло едкой махоркой. Лицо инвалида сладостно прижмурилось от глубокой затяжки.
Тихонько, чтобы не разбудить Ивашку, он снова забрался на полати и, сидя, продолжал дымить.
Беглый заворочался.
— Не спишь, сосед? — ласково спросил седоусый и спокойно поглядел на Грязнова.
Ивашка приподнялся и посмотрел на инвалида. Было что-то привлекательное, близкое в прижмуренных серых глазах инвалида и в тепло освещенном трубочкой щетинистом лице.
— Не спится, — отозвался Грязнов и вдруг спросил: — Откуда шагаешь, дядя? Из каких будете?
— Шагаю не издалека, а куда — не ведаю, дорожка сама поведет. А кто такой? Отставной солдат-бомбардир. Зовут зовуткой, а величают уткой? — улыбнулся он своей шутке и тут же поправился: — Федор Волков, вчистую выписан. За ногу да храбрость медаль получил. Да, было дело, пруссакам жару задавали. Русский немцу задаст перцу! Теперь за ненадобностью нищ и сир! — Он пронзительно посмотрел на Ивашку.
— Ну, и я такой же горемыка! — отозвался Грязнов.
— Выходит два сапога — пара. Гляди, и обрел я родную душу! Видел тебя, парень, днем, прицелился и так подумал: «Потянул журавель к своей станице!» Теперь все к солнышку торопятся! — загадочно сказал солдат.
— Правда светлее солнца. Я ее отыскиваю! — сдержанно ответил Грязнов.
— Вижу, днем сметил, как подле слепца вертелся да выслушивал письмо, — прямо отрезал бомбардир.
— Ну! — удивился беглый.
— Вот те и ну! Журавель летает высоко, да видит далеко. Мнится мне Кунерсдорф и знакомый казак. Если это он, то не клади волку руку в пасть. Оттяпает! — Солдат пыхнул трубочкой и вдруг положил руку на плечо Грязнова. — Насквозь вижу, удалец, куда торопишься. Бери с собой, может, сгожусь. Ты с бородой, да я сам с усам. Только свистни, а я и сам смыслю! Так уж ведется: у русского солдата на все ответ есть!
Глаза бомбардира доверчиво смотрели на Ивашку. Беглый улыбнулся:
— Выходит, одного поля ягодка!
— Жить вместе и умереть вместе! Идем вдвоем к нему!
Стряпуха сердито взглянула на полати и примолвила:
— Сами не дрыхнете и другим не даете!
Беглый и солдат придвинулись друг к другу, пошептались и вскоре заснули крепким сном.
На заре их разбудил хозяин:
— Вставайте, светает. Уходи, прохожие! Днем тут ярыжки ходят, прицепятся, беды с вами не оберись!
Ивашка умылся студеной водой, туго опоясал кушаком полушубок, взял посошок и сказал солдату:
— Ну, пошагали, служивый!
— Пошагали, милок. Куй железо, пока горячо!
— Куда поперлись, мужики? — спросил хозяин умета.
— В дальний путь, за добрым делом! — весело отозвался Грязнов. — Может, коли вернемся, так вспомним о тебе.
— В счастливый час! — нахмурясь, отозвался бородатый уметчик и проворчал недружелюбно: — Никак в пугачевское воинство побрели…
Сибирские ветры принесли холод, застыли лужи, под ногами хрустели тонкие, льдинки. Легкий ветер обжигал морозом лицо. Беглый и солдат шли бойко. Постукивая деревяшкой, бомбардир торопил:
— В Челябу! В Челябу!
Верилось им, что там они узнают про Пугачева, и эта вера веселила беглого. В попутных зауральских селах разлилось неспокойное крестьянское море. Спутники прошагали через Камышенную, Верхнюю Течу и Песчаное — везде они встречали шаткость, всюду поднимались мужики. Несмотря на зиму, по дорогам тянулись колесные обозы: побросав заводы, возвращались с работы приписные крестьяне. Ехали они веселые, дерзкие. Многие из них, не скрываясь, кричали:
— Хватит с нас каторги! Отработали свое! Будет, поцарствовал над нами Демидов!