Наследники
Шрифт:
Пофыркивая, резво бежали башкирские кони, не страшась ни лесной хмури, ни крутых скал. Дорога петлей обходила шиханы, то ныряла в таежную чащу, то выбегала к низинам, на болота. Кони осторожно ступали по полусгнившим бревенчатым еланям, от тяжести их по обеим сторонам гати упруго качалась незамерзающая трясина.
А горы становились все выше и выше. На кремнистых увалах Сыростана открылись Уреньгинские горы. На высоких сопках белым дымом кружился и кипел в бешеном вое буран.
Дорога вновь нырнула в чащобу,
— Пушка — она солдатская спасительница! — восторженно говорил бомбардир. — Хотя наводчик и первая персона, но и она матушка-красавица главная. Без нее — никуда. Бывало, ловко саданешь по врагу, гул идет, а там, глядишь, и побегут супостаты — жарко доводится им от меткого огня! Ну как тут не порадоваться. Обнимешь ее, медную голубушку, поцелуешь: «Мать ты наша, солдатская помощница в бою!»
— Неужто так любишь свое дело? — спросил Ивашка.
— А как его не любить, потому оно самое что ни есть главное для солдата! До смерти будешь предан ему.
Лицо старого бомбардира потеплело, глаза засверкали. Солдат покрутил седой ус, вздохнул:
— Вот бы к нему добраться! Он, брат, понимает в орудиях толк. Старый воин. Да и как орудие не любить и не беречь! Оно что милая у служивого! — с лаской заговорил солдат о пушке.
Вдруг конек под ним словно споткнулся, зафыркал. Запрядал ушами и конь Грязнова.
— Зверь, поди! — сказал Ивашка и ухватился за рогатину.
Тревога оказалась напрасной: спал зимним сном лес, спали под выворотнями в теплых берлогах медведи, только изредка блуждающим огоньком среди заснеженных лесин мелькнет золотой хвост убегающей от всадника лисицы.
Чуть слышно хрустнул сухой сучок, и на скале, нависшей над тропой, как призрак встал сухой седенький старичок в черном азяме. Не успел Ивашка и окликнуть его, как он исчез. И снова мертвящая тишина, и снова спокойно бежит конек. «То раскольничий старец, — догадался солдат. — Знать, близок потайной скит. Вот она, лесная глушь! Будто спит, а под спудом идет своя недремлющая, невидимая суета…»
После долгого непрестанного бега коняги вынесли на свежие вырубки. Лесной ветерок пахнул в лицо гарью. «Жигари близко», — сообразил беглый.
И верно, скакун примчался в курень углежогов. Подле тропки темнели угольные ямы. Последний сиреневый дымок, выдыхаясь, тянул к вырубкам. Ямы были пусты, обширны. Среди землянок на малой слани толпились чумазые жигари. Завидев проезжих, они мигом окружили их.
— Мир на стану! — крикнул Грязнов и сбросил косматую папаху.
— Спасибо на добром слове! — добродушно отозвались пожогщики. — Куда путь держите, добрые люди, и что слыхано?
По тому, как были они одеты, по их поведению понял Грязнов: бросили мужики работу и собрались в неведомую путь-дорогу.
— А где куренной? — сурово спросил он.
— Убег, ирод! — поугрюмели мужики. — А вы от хозяина, что ли, посланы?
— Ага, от хозяина, да не от Демидова, а от царя-батюшки Петра Федоровича! Бросай работу, братцы! — крикнул он жигарям.
— Эгей, чумазые! — закричал бородатый углежог. — Слыхали, братцы? И впрямь волюшка вышла!
Жигари протягивали приезжим кто последнюю краюшку хлеба, кто сухарь. Мужики наперебой предлагали:
— Дай коню роздых, упрел небось. Путь немалый.
— Едем мы, братцы, к атаману, присланы от царя-батюшки народ в воинство верстать.
— Куда вы, туда и мы! Ко времени подоспели!
Люди весь вечер не отходили от прибывших. Костер жарко грел возбужденные лица. Огонь то взмывал кверху, выше ельника, и осыпал табор искрами, то притухал под свежей охапкой хвороста. Но синие быстрые языки огня жадно лизали сушняк и вскоре вновь вздымались пламенем. Озаренные светом костра, черные от несмываемой сажи трудяги-жигари слушали дивную весть.
Спал заваленный снегами лес, молчали угрюмые горы, только месяц золотым кольцом катился от шихана к шихану, нырял в облака и, блестя, играя, вновь выбегал на простор. Искрились и горели самоцветами пушистые снега; зеленый свет струился с неба. А лесные братья-жигари не думали спать. Раскрыв рты, жадно ловили слова беглого.
Ивашка извлек из-за пазухи заветный лист, развернул его. И, делая вид, что он грамотей, по памяти читал мужикам:
— «И будете вы жалованы крестом, бородою, реками, землей, травами и морями, и денежным жалованьем, и хлебным провиантом, и свинцом, и порохом, и вечной вольностью…»
— И вечной вольностью! — как молитву, в один голос дружно повторили работные.
Старый обдымленный жигарь истово перекрестился и сказал вслух:
— Слава те господи, дождались светлого дня! Пойдем, братцы, на добрую жизнь.
В костре стрельнул уголек, золотой пчелкой искорка унеслась в темь. Солдат оглядел повеселевшие лица жигарей и сказал им:
— А что, братцы, вольность дело хорошее, да сама по себе она не придет сюда в лес-чащобы. Давай артелью к царю-батюшке двинемся. Ноне на слом будет брать дворян да заводчиков.
— А что ж, мы-то всей душой! Ведите нас! — заговорили жигари.
С гор подул ветер-полуночник, по лесинам, потрескивая, пощелкивая, пробирался неугомонный морозище. Жигари нехотя разбрелись по землянкам и балаганам. Там они забылись в тяжелом, тревожном сне. Впритык среди согретых тел улеглись после маятной дороги беглый и солдат. Сон сразу сморил их. Только у костра топтались терпеливые башкирские кони, неторопливо хрустя сухим сеном…
На заре старый жигарь взбудил лесных братков, и Грязнов повел их в Чесноковку.