Шрифт:
Я — продавец умных советов для богатых людей. Служу я в фирме, которая дает указания, как выгоднее размещать капитал. Прожить на мою зарплату можно, но пока я новичок в этом деле, и тут особенно не разойдешься. Да еще пришлось завести специальное обмундирование: мягкую шляпу, темно-синее пальто, двубортный костюм, как у банкиров, — серый, в полосочку, — строгий полосатый галстук, полдюжины белых рубашек, полдюжины черных носков и серые перчатки.
К клиентам я езжу на такси — аккуратный, чистенький, вежливый.
Чаще всего я общаюсь со старыми дамами, которые благодаря железному здоровью оказались наследницами немалой толики земных благ. Я перелистываю их акции и излагаю им мнение наших экспертов, как и куда вложить эти бумаги,
— богатство, — их запасы, — пусть растут и процветают. Без дрожи в голосе я говорю о десятках тысяч долларов, с полным спокойствием смотрю на ценные бумаги — тысяч на сто — и только с видом знатока произношу: «Мммм-м-мда… М-мда…»
Так как у меня лично никаких ценных бумаг нет и в помине, моя работа несколько похожа на работу голодного мальчишки, развозящего сладости из кондитерской. Но по-настоящему я это почувствовал, только когда Герберт Фостер попросил меня проверить его финансы.
Он позвонил мне как-то вечером и сказал, что приятель порекомендовал ему обратиться ко мне, так не могу ли я прийти поговорить с ним по одному делу. Я умылся, побрился, почистил башмаки, надел свой «мундир» и с важным видом подъехал к нему на такси.
У людей моей профессии, а может быть, и у всех людей, есть неприятная привычка — определять годовой заработок человека по его жилью, машине и одежде. Герберт Фостер зарабатывал не больше шести тысяч долларов в год — за это я ручался. Поймите меня правильно: против людей се скромным достатком у меня нет возражений, кроме одного; очень важного: на них я ничего заработать не могу. Было как-то обидно, что Фостер отнимет у меня время из-за каких-нибудь несчастных акций ценой в несколько сот долларов. Ну, скажем, даже в тысячу долларов: все равно я на этом заработаю от силы доллара два или три.
И вот я сижу у Фостера в стандартном домике послевоенного образца — из готовых деталей, с пристройкой-мезонином. Видно, хозяева воспользовались предложением местного магазина — сразу купить всю обстановку для трехкомнатной квартиры, включая и пепельницы, и плевательницу, и картины на стены, всего 199 долларов 99 центов. Но раз я уже влип, черт бы меня подрал, надо будет просмотреть его жалкие бумажонки и поскорей убраться отсюда.
— Славный у вас домик, мистер Фостер, — сказал я. — А это, наверное, ваша милейшая супруга?
Худая и явно въедливая женщина деланно улыбалась мне. На ней был полинявший халат с изображениями охоты на лисиц. Узор халата никак не уживался с яркой обивкой кресла, и мне пришлось сощурить глаза, чтобы выделить ее лицо из этой пестрой безвкусицы.
— Рад познакомиться, миссис Фостер, — сказал я. Около нее лежала груда носков и белья для починки, и Герберт сказал, что зовут ее Альма — вполне подходящее имя.
— А это — молодой хозяин, — сказал я. — Умница, сразу видно. И похож на папочку.
Двухлетний карапуз вытер грязные ручонки об мои брюки, шмыгнул носом и потопал к пианино. Он встал у края клавиатуры и начал барабанить на самой высокой ноте — минуту, потом другую, потом третью.
— Музыкальный, — сказала Альма, — весь в отца.
— А вы играете, мистер Фостер?
— Только классику; — сказал Герберт. Я впервые разглядел его как следует. Худощавый, круглое веснушчатое лицо, крупные зубы — такая внешность у меня обычно ассоциировалась с ловкачами, со всезнайками. Трудно было поверить, что он доволен своей некрасивой женой и привязан к семейству, как он старался показать. А может быть, мне только почудилось, что в его спокойном взгляде таится какая-то тихая безнадежность.
— А тебе не пора на собрание, дорогая? — спросил он жену.
— Нет, в последнюю минуту все отменили.
— Так вот, насчет ваших капиталовложений… — начал я. Герберт растерялся:
— Как вы сказали?
— Я про ваши капиталовложения — ваши ценные бумаги.
— А-а, да, да. Зайдемте, пожалуйста в спальню. Там поговорим спокойнее.
Альма отложила шитье:
— Это что еще за бумаги?
— Займы, дорогая. Государственный заем.
— Надеюсь, ты не собираешься их продавать, Герберт?
— Нет, Альма. Мне только надо посоветоваться.
— Понятно, — сказал я, нащупывая почву. — А… ммм… на какую сумму у вас заем?
— Триста пятьдесят долларов, — гордо сказала Альма,
— Ах, так, — сказал я. — Зачем же нам уединяться в спальню? Мой совет, — и я с вас ничего за это не возьму, — держите свой капиталец, пока он не станет давать прибыль. А теперь разрешите мне вызвать такси…
— Прошу вас, — сказал Герберт, стоя в дверях спальни, — мне надо еще кое о чем вас спросить.
— О чем это? — сказала Альма.
— Есть кое-какие планы на дальнейшее время, — неопределенно сказал Герберт.
— Ты бы лучше планировал на ближайшее время, нам в этом месяце расплачиваться с бакалейщиком.
— Прошу вас, — повторил Герберт.
Я пожал плечами и пошел за ним в спальню. Он закрыл за мной двери. Сидя на краю кровати, я смотрел, как он отворил небольшую отдушину в стене, где проходили водопроводные трубы из ванной. Он просунул руку вверх и, крякнув вытащил оттуда большой конверт.
— Ого, — сказал я равнодушно. — Так вот куда вы прячете бумаги. Остроумно. Только зря вы трудились, мистер Фостер. Я прекрасно знаю, что такое государственный заем.
— Альма! — позвал Фостер.
— Да, Герберт? .м
— Свари-ка нам кофе!
— Я по вечерам кофе не пью, — сказал я.
— У нас с обеда остался, — сказала Альма.
— Не сплю, если вечером выпью кофе, — сказал я.
— Нет, ты свежий завари, — сказал Герберт. — Свежий! Заскрипели пружины кресла, неохотно зашаркали на кухню шаги.