Шрифт:
Восемьдесят маленьких человечков, спасенных католическими монахинями, жили в сиротском приюте, в бывшем домике лесника, на берегу Рейна, где раскинулось обширное поместье. Деревенька Карлсвальд находилась в американской оккупационной зоне. Если бы не этот дом, если бы не тепло и еда, и одежка, которую удавалось для них выклянчить, они бы разбрелись по всему свету в поисках родных, давным-давно переставших искать их самих.
По утрам, в хорошую погоду, монашки строили детей парами и выводили их подышать свежим воздухом — через лес до
— Вон та крошка, — сказал он однажды, — явно француженка. Вы только гляньте, как у нее глазенки блестят!
— А видишь худенького поляка, что руками размахивает? Поляки, они все любят ходить строем.
— Поляк? Где ты нашел поляка? — спрашивал плотник.
— А вон, впереди, такой тощий и серьезный, — отвечали ему.
— Ну-у, нет, — качал головой плотник. — Чтобы поляк был такой долговязый! И откуда у поляка льняные волосы? Немец он, вот что.
Механик пожимал плечами.
— Какая разница? — говорил он. — Все они теперь немцы. Поди докажи, кто у них родители. Если бы тебе случилось воевать в Польше, ты бы признал в нем типичного поляка.
— Смотри-ка, смотри, кто идет, — вдруг расплывался в улыбке плотник, — Ты у нас спорщик известный, но с этим-то, согласись, все ясно? Сразу видно — американец!
И он кричал мальчику:
— Эй, Джо, когда отвоюешь титул чемпиона?
— Как дела, Джо? — кричал механик. — Эй, «Шоколадина Джо»!
Шестилетний мальчик, темнокожий, но с голубыми глазами, одиноко замыкавший шествие, оборачивался на их крик, который он слышал изо дня в день, и улыбался слабой вымученной улыбкой. Он вежливо кивал и бормотал по-немецки — на единственном доступном ему языке — какое-то приветствие.
Карл Хайнц — так стали звать его монахини. Но плотник дал ему более броское имя, имя того самого негра, который произвел на них, деревенских, неизгладимое впечатление — бывшего чемпиона мира в тяжелом весе Джо Луиса.
— Джо! — кричал плотник. — Веселей давай! Блесни-ка белыми зубками, Джо. Джо робко улыбался. Плотник хлопал по спине механика.
— А теперь и этот немец! Глядишь, и у нас вырастет свой чемпион-тяжеловес.
Колонна поворачивала за угол, и монахиня, подгоняя отстающих, загораживала собой мальчика. Она и Джо проводили вместе немало времени, потому что Джо, в какое бы место колонны его ни ставили, всегда оказывался в хвосте.
— Ты такой мечтатель, Джо, — говорила монахиня. — Может быть, у тебя на родине все мечтатели?
— Простите, сестра, — говорил Джо. — Я задумался.
— Замечтался.
— А правда, что я сын американского солдата?
— Кто тебе сказал?
— Петер. Он говорит, что моя мать немка, а отец — американский солдат, он уехал и не вернется. Петер говорит, что меня мать оставила у вас, а сама тоже уехала.
В его голосе не было горечи, только недоумение. Петер, самый старший мальчик в приюте, был немец, этакий желчный старичок четырнадцати лет; он помнил своих родителей и братьев с сестрами, и свой дом, и войну, и разные вкусности, которые
— Ну что ты, Джо, не думай об этом, — говорила монахиня. — Никто не знает, кто твои мама и папа. Но они, конечно же, были славные люди, раз ты такой славный.
— А что значит американец? — спросил как-то Джо.
— Это тот, кто живет в другой стране.
— Рядом с нами?
— Есть такие, что живут сейчас рядом с нами, но вообще-то их дом далеко-далеко, туда плыть и плыть.
— Как через нашу речку?
— Гораздо дальше, Джо. Ты и не видел никогда столько воды. Того берега и не разглядеть. Даже если в лодке плыть много дней, все равно до того берега не доплывешь. Я тебе покажу как-нибудь по карте. А Петера, Джо, не слушай. Он все сочиняет. На самом деле он про тебя ничего не знает. Ну-ка, догоняй остальных.
Джо ускорял шаг и, подтянувшись к хвосту колонны, несколько минут старался идти в ногу со всеми. Но вскоре он опять начинал плестись, выуживая из своей крошечной памяти загадочные слова: …солдат… немецкий… американец… у тебя на родине… чемпион… «Шоколадина Джо»… ты не видел никогда столько воды…
— Сестра, — спрашивал Джо, — а что, американцы такие, как я? Они коричневые?
— Одни коричневые, Джо, другие белые.
— А таких, как я, много?
— Да. Много, очень много.
— Почему же я их не видел?
— Просто никто не приезжал в нашу деревню. Они живут в других местах.
— Я хочу к ним.
— Разве тебе здесь плохо, Джо?
— Нет. Только Петер говорит, что я здесь чужой, что я никакой не немец и немцем не вырасту.
— Петер! Нашел кого слушать.
— А почему все просят меня спеть, а потом смеются, и когда я говорю, тоже смеются?
— Смотри-ка, Джо, — говорила монахиня. — Ты только глянь! Во-о-н там, на дереве, видишь? Видишь воробышка со сломанной лапкой? Какой молодчина — совсем еще птенец, бедняга, а до чего независимый! Гляди, гляди. Прыг, скок, прыг-прыг, скок.
Однажды в жаркий летний день, когда колонна поравнялась с мастерской плотника, плотник вышел на порог, чтобы сообщить Джо нечто новое, нечто такое, что взволновало и напугало его.
— Джо! Слышишь, Джо! Твой отец в городе. Ты его уже видел?
— Нет, сударь… нет, не видел, — сказал Джо. — А где он?
— Лишь бы подразнить, — возмутилась монахиня.
— Какое там дразнить, Джо, — продолжал плотник. — Ты, главное, смотри в оба, когда пойдете мимо школы. Сам увидишь — на горе, в рощице.
— Что-то сегодня не видно нашего воробышка, — вдруг оживилась монахиня.
— Как ты думаешь, Джо, верно, лапка у него подживает понемногу?
— Да, сестра. Да-да.
Они приближались к школе, и хотя сестра без умолку говорила о воробышке и цветах и облаках, Джо перестал отвечать ей.
Лес позади школы казался тихим, без признаков жизни.
А потом, в двух шагах от рощицы, Джо увидел голого по пояс, крупного, шоколадного цвета мужчину, с пистолетом на боку. Мужчина отпил из фляги, вытер губы тыльной стороной ладони, окинул мир с улыбочкой, выражавшей царственное презрение, и вновь скрылся в сумраке леса.