Наследство от Данаи
Шрифт:
У Низы было легко на душе от того, что теперь ей не нужно что-то рассказывать или объяснять Раисиным дочкам, они без нее хорошо знали своего родного отца, общались с ним, без преувеличения, стали на ноги его стараниями. Как жаль, что Раиса этого не знала и напрасно казнилась, изводила себя за надуманный грех!
В центре поселка, как и всегда, утром шумел местный базар, и Низа, приметив на обочине знакомую машину, внимательнее посмотрела на шеренги продавцов. Так и есть: отец приехал за покупками. Вот он ощутил направленный на него взгляд, замер, обернулся, ищет глазами наблюдателя.
— О, дочка приехала! Как же вы не видели! — эта фраза однозначно указывала на его хорошее настроение, и Низа в который раз отдала отцу должное, что он умеет с неподдельной радостью выпивать последние свои месяцы, а может, и дни жизни... — А чего ты нам не сказала, что приедешь? Это же хорошо, что я как раз скупился, — балагурил он, пока Низа подходила ближе и целовала его в щечку.
— Так получилось.
— Что-то случилось? — встревожился Павел Дмитриевич. — Ты же недавно в Ленинграде была, так?
— В Санкт-Петербурге, — с печальной иронией поправила его Низа. — Именно оттуда я и еду. Папочка, новостей имею полный короб.
Отец сложил покупки в багажник, уселся за рулем, привычным движением наклонился через пассажирское кресло и открыл Низе переднюю дверь с противоположной стороны. «До сих пор замок не отремонтировал, наверное, так оно и останется... — подумала Низа, отгоняя от себя печаль, слезы, отчаяние. — Надо у отца учиться, надо подняться на его уровень мужества, стойкости, жизнелюбия и держаться там из последних сил. Ведь именно в нашем с мамой мужестве он нуждается сейчас больше всего, все старается убедиться, что с горем, которое его болезнь накатывает на наши сердца, мы справимся».
— Видишь, — будто услышав Низины мысли, сказал Павел Дмитриевич, — никак на техстанцию не попаду. Для этого надо в город ехать, в эту вашу толчею, а я, дочка, плохо видеть стал. Левым глазом.
— Давай покажемся окулисту, — предложила Низа. — Это же без проблем.
— На мой век хватит... Не хочу лишних хлопот.
Низа сжала зубы, проглотила горький ком, перехвативший горло. «Без паники! Это он себя готовит к неминуемому исходу и нас заодно. Милый мой, дорогой, на каждом шагу борется с собственным отчаянием. Чем тебе помочь, скажи? Такую страшную игру ты нам предложил — не замечать тетки с косой, подступающей к тебе все ближе. Каким-то птичьим языком подаешь знак о своем самочувствии. А я все прочитаю, все пойму, ты только живи дольше, сердце родное».
— Тогда больше моркови ешь, говорят, благотворно на зрение влияет.
— Слабею, — ответил тихо, словно не хотел, чтобы те слова сотрясали воздух. — Лето-другое еще потопчу землю, а потом слягу. Ты приедешь ко мне?
Он не смотрел в ее сторону, ковырялся в замке зажигания, говорил будто между прочим, безмолвно взывая: «Давай договоримся без нервов, будь мужественной! Помоги мне!». А Низа, хоть какая ни возбудимая, таки была достойной дочерью своего отца.
— Не волнуйся, папочка, и не бойся, я все для тебя сделаю.
— Ну, тогда поехали, — отец вздохнул и засмеялся. — Так, говоришь, новостей много привезла?
На обед они затеяли варить борщ, котлеты из говядины, любимую отцом гречневую кашу. Крутились втроем на веранде, иногда что-то рассказывая друг другу.
— Бабу Галю помнишь, Ермачку? — спросила Евгения Елисеевна, перебирая крупу. — Жену дяди Вани Яйца.
— Конечно.
— В прошлом году ее сын забрал в Киев. Представь, двенадцатый этаж, однокомнатная квартира и их трое.
— Сколько это бабке стукнуло? — поинтересовалась Низа.
— Отметила здесь девяносто и поехала. Скоро девяносто два будет.
— О!
— Вчера звонила мне. Плачет, просится назад, — рассказывала Евгения Елисеевна. — А куда, к кому? Она же дом продала, советам твоего отца не вняла. А теперь сетует: «Почему я кума не послушалась?». Говорит, что за все это время ее только дважды на живую землю спускали, а так она постоянно в клетке сидит, как канарейка. Куда ты ведро тянешь? — обратилась к мужу, заметив, что он собирается картофель чистить. — Мы сами управимся, оставь. Отдохни. А может, на солнышко выйдешь, посидишь на лавочке? Смотри, как оно пригревает под стенкой.
— Ага, я там ртом зевать буду, а вы здесь без меня обо всех тайнах переговорите. Видишь, чего захотела! — пошутил он.
— Кстати, о лавочках, — подхватила Низа, подавая отцу салатницу с измельченной и перетертой с сахаром морковкой. — На, поешь, пожалуйста. Тебе это полезно. Так, о лавочках. В этой поездке я успела прогуляться по центру Москвы и Ленинграда, то бишь Санкт-Петербурга. И заметила, что оттуда исчезли старушки, всегда гуляющие на садовых скамейках. Помните, их особенно много было возле кинотеатра «Россия» в Москве, на аллеях улицы Алексея Толстого, да и в сквере на Театральной площади? В Санкт-Петербурге тоже скамейки центральных аллей пестрели такими себе божьими одуванчиками, у которых обо всем порасспросить можно было. Теперь их нет.
— Еще холодно старухам на улице гулять, особенно в Петербурге, там же север, влажность, ветры, — сказал Павел Дмитриевич.
— Ну, пусть там холодно, а в Москве довольно теплая и солнечная погода стояла. А старух все равно не было.
— И чем ты это объясняешь?
— А чего мне самой объяснять? Я у театральной гардеробщицы спросила, когда заходила к Соломину. А она говорит, что богатенькие их выкурили на окраины, выкупили дома в центре, отремонтировали, расширили и продали или оставили себе.
— Галина Вишневская недавно хвасталась по телевизору, — присоединилась к разговору Евгения Елисеевна, — что выкупила какой-либо дом на набережной Невы, как раз напротив крейсера «Аврора», переселила чертям на кулички около сорока семей и сделала себе царские хоромины. Показывали: стоит на балконе, руки развела, пальцы растопырила и кричит: «Это все — мое!». Хай бог милует! Я верю той гардеробщице. Учти еще, что Вишневская считается культурным человеком, и то, посмотри, что вытворяет. Чего уж говорить о некультурных нуворишах, которых больше? Хорошо, что мы в Дивгороде живем. Никакая зараза на нас не покусится.