Наследство Пенмаров
Шрифт:
Мы остались одни.
— О Боже, — сказал отец, разрывая конверт. — Боюсь, плохие новости.
Он вынул листок с телеграммой, тщательно расправил его и надолго уставился в текст. Я спросил неверным голосом:
— Адриан? Он погиб? Адриан погиб?
Он поднял на меня глаза. Лицо его посерело, глаза покраснели.
— Не Адриан, — ответил он. — Маркус. — Потом с трудом поднялся на ноги, сказал мне очень вежливым голосом: «Извини!» и, шатаясь, как слепой, вышел из комнаты в холл.
Глава 3
Неожиданная смерть молодого (Генриха) от дизентерии стала печальным ударом для его отца… Молодой Генрих был
Ричард был практически независимым правителем Аквитании. Он… вел себя так, словно Англия была иностранным государством…
Немного погодя я тоже прочел телеграмму. Маркус даже не погиб в бою. Он умер от дизентерии через три недели после того, как ему исполнилось двадцать три года.
Я встал, подошел к окну, отдернул шторы. За окном простиралась усадьба Пенмаррик. Я видел лужайку, где мы с Маркусом, бывало, бегали детьми, ночной корнуолльский воздух под бледным вечерним небом был прохладен. Я вспомнил, как видел его в последний раз, снова услышал его голос, беззаботный смех и его уверенное: «Даю немцам ровно полгода!», — вспомнил, как он меня раздражал, как нетерпелив я был с ним, как часто отмахивался от него, как от болвана.
Тупые ногти вонзились в ладони.
Я принялся ходить по комнате взад-вперед, каждые несколько минут брал в руки телеграмму и перечитывал ее. Помимо воли мне вспоминались вещи, о которых лучше было и не вспоминать: как Маркус любил жизнь, как ненавидел ссоры, какой незаслуженной была эта его ранняя смерть; он мог бы геройски погибнуть от пули врага, но нет — даже в этом ему было отказано. Вместо этого он умер от какой-то дурацкой болезни и теперь был мертв, и мне больше никогда его не увидеть, потому что смерть — это конец, потому что нет Бога и жизни после смерти, и теперь для Маркуса нет ничего, кроме пустоты, отсутствия и небытия.
На лбу проступил пот. Рука дрожала. Пройдя через холл, я вышел наружу через переднюю дверь на подъездную дорожку. Постоял, большими глотками захватывая свежий воздух, потом побежал к конюшням, вывел свою лошадь и пустил ее галопом вдоль по дорожке. Я мчался с такой скоростью, словно пытался оставить позади примитивный и позорный страх смерти; мчался до тех пор, пока лошадь не стала задыхаться от усталости. Доехал до Сент-Джаста, там спешился, вошел в паб и заказал самую большую порцию бренди, на какую у меня хватило денег.
Из Зиллана, чтобы побыть с матерью, приехал мистер Барнуэлл, и даже отец прибыл из Пенмаррика, но они мало что могли сделать. Сам же я чувствовал себя бесполезным, ощущая, что ничем не могу ей помочь — слишком я был расстроен случившимся, слишком мне не хотелось, чтобы отец мешался в ее дела, когда у нее такое горе, и пытался дать ей то малое утешение, какое и я мог бы ей предложить. Когда отец со священником наконец ушли, я почувствовал облегчение, несмотря на то что в глубине души тяготился необходимостью разделить с матерью ее горе. Я терпеть не мог, когда она чувствовала себя несчастной. Я был не в силах видеть ее в горе. Но я терпел, как мог, до тех пор, пока она постепенно не смирилась со своим горем и не вернулась к жизни в привычном ритме.
Однако в 1916 году ей суждено было хлебнуть еще больше горя. Осенью наконец умерла ее дальняя родственница Гризельда, и, хотя у старухи был тяжелый характер, мать была очень опечалена ее смертью. Гризельда заботилась о матери, когда та была маленькой, а мать, в свою очередь, потом заботилась о ней; женщина с менее щедрой душой стыдилась бы такого непрезентабельного напоминания о своем нищем прошлом, но даже когда мать стала хозяйкой Пенмаррика, она приняла меры к тому, чтобы у Гризельды был свой маленький уютный домик неподалеку от усадьбы.
Наступил 1917 год. Когда я о нем вспоминаю, мне кажется, что это был самый тяжелый год войны, по крайней мере для тех из нас, кто оставался в Англии. Теперь, оглядываясь назад, легко говорить, что все складывалось не так уж и плохо, потому что мир был близок, но в то время мнилось, что до него еще очень далеко, а война казалась более тяжелой, чем прежде. Нехватка самого необходимого стала хронической; позже мы узнали, что к апрелю запасов продовольствия оставалось только на полтора месяца. Немецкие подводные лодки пытались уморить нас голодом и заставить сдаться, и в первые же несколько месяцев года почти два миллиона тонн грузов оказались на дне моря. Теперь считается, что рейды немецких подводных лодок заставили Соединенные Штаты вмешаться и нарушить равновесие сил, но внутри страны последствия карточной системы, трудности и лишения окутывали перспективу мраком.
В Лондоне выгнали Асквита, и правительство оказалось в руках у Ллойд Джорджа. «Это хорошо», — подумал я, потому что инертность Асквита мешала ему эффективно руководить страной в условиях войны. Но к тому моменту трудности общественной жизни достигли того предела, когда для рядовых граждан новая рука у кормила власти уже ничего не меняла. За границей кровопролитие продолжалось с прежней силой; продвижение вперед на пять миль в Пассенделе стоило жизни тысячам наших солдат, в то время как Россию, которая пребывала в состоянии военного коллапса, разваливала революция. Нас в Корнуолле Россия не слишком интересовала, а вот резню в Пассенделе мы приняли близко к сердцу.
Потери и горе тех, чьи родные погибли, были чудовищны.
Из моих корнуолльских сверстников погибли Джордж Карнфорт — в 1915 году, а двумя годами позже последовал за ним его брат Обри; их отец сэр Джастин к тому времени был уже вдовцом, и у него осталась только дочь Фелисити. Питер Уеймарк был покуда жив, и Френсис Сент-Энедок тоже, но многие из менее знатных жителей Корнуолла нашли на чужой земле свою смерть, поэтому меня не слишком удивлял панический страх матери за жизнь Хью. Я безуспешно убеждал ее, что Хью находится достаточно далеко от линии фронта, чтобы его убили; она была убеждена, что больше никогда его не увидит, вдобавок ко всему Хью был никудышным корреспондентом. В тех редких случаях, когда он заставлял себя написать письмо, мы только и узнавали, что французские нужники примитивны, а французская кухня не заслуживает своей репутации, а в личном письме ко мне, адресованном на шахту, он признавался, что ему скучно и очень хочется домой, что все французские женщины одинаковы, что ни одна из них и в подметки не годится Ребекке Рослин. Не видел ли я Ребекку? Он пишет ей каждую неделю на адрес коттеджа Чарити Рослин в Сент-Джасте, но она давно ему не отвечала, и он боится, что Джосс Рослин мог узнать об их переписке. Не могу ли я повидаться с Ребеккой и узнать, в чем дело? Не ухаживает ли за ней какой-нибудь мужчина? Хью просил передать, что он целыми днями думает о ней и ждет не дождется, когда окончится война и он ее снова увидит.