Наследство Пенмаров
Шрифт:
Я ждал. Я услышал его шаги по дорожке, увидел его темный костюм, чернеющий на фоне серых могильных камней. Я видел, как он подошел к могиле отца, закрыл в молитве глаза, а когда открыл их, то обнаружил, что я за ним наблюдаю, сидя спиной к старинным камням среди старинных заброшенных могил.
Мы долго смотрели друг на друга, он и я, Адриан Парриш и Филип Касталлак, а между нами простиралась монументальная стена нашего общего прошлого, бесконечная пустошь вражды, которая разделяла нас более двадцати лет.
Он сделал шаг по направлению ко мне, потом отступил назад. Это было выше его сил. Через секунду он повернулся, быстро пошел по тропинке
А стена, разделявшая нас, рассыпалась в пыль. Пустошь стала просто миражом прежней ревности, и я почувствовал себя свободным.
Я пошел за ним. Поначалу я подумал, что он теперь в церкви, но ошибся. Он все еще был на крыльце, все топтался, словно не знал, что делать; рука его лежала на старом железном кольце, которое поднимало засов и открывало дверь. Моя тень упала в дверной проем; он поднял глаза. И вот мы стояли наконец лицом к лицу и впервые в жизни были равны.
— Мы всегда были равны, — сказал Адриан. — В том-то и была проблема. Мы оба хотели лучшего для своих матерей, и, следовательно, оба, каждый на свой манер, досаждали отцу. Нет ничего удивительного в том, что мы никогда не ладили. Да и как мы могли ладить? Мы шли по одной и той же дороге, просто в разных направлениях, поэтому, когда встречались, каждая наша встреча превращалась в лобовое столкновение.
Я не мог взять в толк, о чем он говорит. Я не мог поверить в то, что он рассказывает.
— Ты думаешь, что был единственным, кто досаждал папе? Мой дорогой Филип! Я использовал другую тактику, но уверен, он иногда просто не знал, что со мной делать. Конечно, в Алленгейте я тебя доставал. А ты вел бы себя по-другому, если бы был на моем месте? Я ревновал, чувствовал себя беззащитным, меня постоянно преследовал страх, что мое незаконное рождение делает меня хуже, чем ты.
Он боялся, что его положение хуже, чем мое. Я не мог усвоить это. Мой рассудок пасовал перед этим.
— Да, конечно, я делал все, что мог, чтобы быть с папой в хороших отношениях, почему бы и нет? Это было для меня наилучшей защитой против моей ужасной беззащитности. Когда я не изводил его своим дурацким поведением, я старался завоевать его любовь. Да, мне действительно нравилась история, да, я и в самом деле разделял некоторые его взгляды, но так ли уж мне все это нравилось бы, если бы я не лез из шкуры вон, чтобы добиться одобрения с его стороны? Сомневаюсь. Понимаешь, я был вовсе не точно таким, как он. Я ясно понял это, когда после войны поступил в Оксфорд и попытался пойти по его стопам.
Я хотел сказать что-то, но слова не находились. Я мог только слушать.
— Тогда я уяснил истину, — сказал Адриан. — Я понял, что история мне нравится, но скорее как хобби, как упражнение для ума. И все. Из меня никогда бы не вышло хорошего историка. У меня не было… как сказать? У меня не было страсти к истории.
Страсти.
— А папа был другим. История была его страстью. Это было его делом, делом всей его жизни. Ты когда-нибудь читал его книги? Его статьи, рефераты? Ты когда-нибудь слышал о его академических спорах с другими историками, взгляды которых отличались от его собственных? Когда-нибудь слышал об одном его большом друге из Оксфорда, о том, с которым он поссорился и которого довел до краха? Нет, наверное, не слышал. В конце концов, история тебя не интересовала. Ты был слишком занят своей шахтой.
Моя шахта. Я был безгласным. Лишенным дара речи.
— Я пытался заняться историей, как ею занимался папа, но не смог. Долгие часы исследований, фанатичное внимание к деталям, погружение в события давнего прошлого до такой степени, что начинаешь отождествлять себя с персонажами, которыми занимаешься, и думать, как они, — нет, это было выше моих сил. У меня не было таких амбиций. А у папы были. Мне кажется, что если бы мне пришлось защищать оригинальную историческую диссертацию, которую сурово раскритиковали бы академики, то я бы потом сбежал от стыда, спрятался в уголок, чтобы зализывать раны. Но папа был не таким. Он был стойким, ему было все равно, с какой критикой он столкнется, потому что он был убежден, что прав, а остальные неправы. Он безжалостно подавлял оппозицию, потому что для него ничто не имело значения, кроме той точки зрения, которую он разделял. Для него историческая правда была настолько важна, что он ничему не позволял встать у нее на пути, даже старой и высоко ценимой дружбе. Но я не мог быть настолько жесток. Во мне этого нет. На самом деле я был на него нисколько не похож. Мы были сделаны из разного материала.
Наступило молчание. Наконец мне удалось что-то выговорить. Не помню, что.
— Нет, в его завещании много логики, — сказал Адриан. — Оно справедливо. Он знал, что Джан-Ив слишком незрел, чтобы управлять большим наследством. Он знал, что оставить наследство мне или Уильяму было бы глупо, не только потому, что мы незаконные дети, а потому, что нам оно не нужно. У Уильяма нет амбиций; он счастлив тем, что у него есть, а я — что священнику делать с большим наследством? Для меня оно стало бы скорее обузой, чем опорой, к тому же Пенмаррик мне никогда и не нравился. Оставался ты. Но тебе не следует думать, что ему пришлось завещать все тебе только потому, что больше некому было. Он действительно хотел оставить наследство тебе. В этом ведь есть логика, не так ли? Когда начинаешь задумываться о главных жизненных ценностях, то что такое ваши ссоры? Ты говорил на языке, который он понимал. Это было главным. Он редко тебя видел, но ему и не надо было часто тебя видеть, чтобы хорошо узнать, потому что вы говорили на одном языке, на том языке, на котором он говорил всю свою жизнь.
Я не проронил ни слова. Мне надо было бы сказать так много, но что бы я ни сказал, все равно этого было бы недостаточно.
— Ты его не знал, — сказал Адриан, — но он тебя знал. Вот так. Это правда. Ты ведь так и не узнал его по-настоящему?
Я сказал матери с осторожностью:
— Он все оставил мне, кроме небольших долей для других, а также твоего содержания. Мне он оставил все. В доверительную собственность. Все будет моим, пока я жив, а потом отойдет моему сыну, а если у меня не будет сыновей, то одному из наследников отца, носящих фамилию Касталлак и живых в момент смерти отца. Это означает — либо Джан-Иву, либо Джонасу, но не Эсмонду, и я смогу в завещании назначить наследником любого из них.
Она не могла в это поверить. Я все повторял ей это, а она, в свою очередь, повторяла за мной, словно не могла поверить своим ушам. Она, как и я сам, думала, что все отойдет Джан-Иву.
— Значит, тебе больше не нужно будет беспокоиться из-за шахты, — наконец сказала она, а потом воскликнула: — Филип, я так за тебя рада! Но…
— Да?
— Мне кажется… — Она заколебалась, а потом неуверенно произнесла: — Теперь ты, конечно, будешь жить в Пенмаррике.
— Да, наверное придется, но…