Наследство Пенмаров
Шрифт:
Он сидел там, где до него, должно быть, сиживал его отец, развалившись на стуле и закинув ноги на край стола. Я едва узнал его, потому что не видел три года, а между тринадцатью и шестнадцатью годами подростки сильно меняются. Детская плотность телосложения исчезла; он по-прежнему был крепок, но это была крепость худого, жилистого тела. Выражение лица было по-прежнему агрессивное, а губы надуты. Волосы, светлые в детстве, стали грубого каштанового цвета. Он небрежно зачесывал их назад, не разделяя на пробор. Выглядел он тем,
— Так это ты, — сказал он, не поднимаясь со стула. — А я-то думал, соизволишь ли ты повидаться со мной, пока находишься дома. Наверное, не соизволил бы, если бы не старушка.
В его выговоре корнуолльский акцент смешивался с лондонским просторечием кокни, и все это усугублял жаргон муниципальной школы. Ужасное произношение.
— Мама, пожалуйста, оставь нас, — непринужденно сказал я, и она вышла, не говоря ни слова.
— Ну что ж, негодяй, — сказал я, неимоверным усилием воли подавляя гнев. — Проблемы с тобой начались, как только ты родился, поэтому я не удивлен, что во время моего отсутствия они только возросли. Мне казалось, что даже ты не опустишься до того, чтобы изводить свою собственную бабушку, но, как видно, я ошибался.
— Это она меня изводит! — Он встал. Он был выше меня дюйма на два. Голубые глаза сверкали гневом. — Вы оба меня изводите! Я должен был жить в Пенмаррике и иметь столько денег, сколько захочу, я должен был ходить в дорогую школу, а в результате все, что у меня есть, — это комната и содержание на грязной старой ферме дяди Джареда вместе с тремя синими чулками! И никаких денег, кроме тех, что я могу украсть, и образование в местной школе! Ты украл у меня мое наследство, ты и твоя… старуха мать! Вы обработали дядю Филипа и заставили его изменить завещание…
— Посмотри фактам в лицо, дорогой мой, — медленно произнес я, решившись не унижать себя гневом и какой-нибудь глупой выходкой. Он был уже слишком взрослым для обычной порки, а если бы дело дошло до драки, то он сумел бы постоять за себя, а я мог и оскандалиться. — Посмотри фактам в лицо. Ни я, ни моя мать не имеем никакого отношения к тому, что Филип изменил завещание.
— Имеете! — заорал он. — Мне Саймон-Питер говорил…
— Саймон-Питер ненавидит и меня, и мою мать. Вряд ли можно ожидать от него объективности.
— Но это правда!
— Это неправда, — произнес я, подчеркивая каждый слог. — Правда состоит в том, что твоя мать привела Филипа в такое отчаяние, что у него кончилось терпение, и он отказался от мысли сделать тебя своим наследником. Если бы не твоя мать…
— Не смей говорить мне о моей матери! — Он дрожал с ног до головы. — Я знаю, что ты с ней сделал!
— …А раз уж мы заговорили о правде, то позволь мне сказать, что кое-кто, а именно Саймон-Питер, наговорил тебе и Деборе кучу лжи. Я не имею никакого отношения к смерти твоей матери, абсолютно никакого.
— Ты убил ее!
— Ерунда!
— Ты просто убийца! Я знаю, как она умерла! Я уже взрослый! У нее должен был быть ребенок — от тебя! — и ты заставил ее пойти к какому-то мяснику, чтобы от него избавиться!
— Я не делал ничего подобного. Я пытался убедить ее поехать к гинекологу в Лондоне. Да и ребенок это был не мой.
— Врешь! — орал Джонас. — Врешь! Любой в приходе Морва знал, что ты спал с ней, когда бы ни приходил в наш дом! Все знали, как она тебя любила и как плохо ты к ней относился! Она никого, кроме тебя, не любила! Мама была хорошая, красивая и не стала бы спать с любым, кто…
Во мне что-то оборвалось. Горячий, опасный гнев ударил мне в голову.
— Дорогой Джонас, — сказал я. — Ты явно идеализируешь образ своей матери. На самом деле она не была и наполовину так добродетельна, как тебе хочется думать. Не говоря уже о том, что она бегала за мной, так же как и я за ней, — однажды она даже подцепила меня на углу улицы, чтобы поразвлечься после обеда! — и она не просто так интересовалась последним постояльцем, который провел Рождество на ферме Деверол перед тем, как она умерла. Тебе уже пора понять, что твоя мать…
Его движение было таким быстрым, что застало меня врасплох. Я увидел приближающийся кулак, но, хотя и попытался увернуться, он все равно попал мне в челюсть, и я отлетел к стене. Комната закачалась. Я захрипел, попытался восстановить дыхание, но когда увидел, что он опять идет на меня, рефлексы сразу ожили.
Он опять попытался меня ударить, но на этот раз я был наготове. Я увернулся от его кулака и нанес ему точный апперкот в челюсть, от которого он сильно закачался и упал. Голова его ударилась о деревянную ножку стола; он с грохотом упал на пол и затих.
Я стоял, глядя на него и тяжело дыша. Кухонная дверь открылась. Я оглянулся и увидел, что мать заглядывает в комнату.
— Джан…
— Одну минуту, мама.
— Что случилось?
— Он ударил меня, а я ударил его. Он придет в себя. — Я смахнул пот со лба и подошел к Джонасу, который по-прежнему лежал на полу. — Хорошо, — коротко сказал я ему, тронув его кончиком ботинка на случай, если он притворялся. — Можешь вставать.
Он не шевелился.
— Джонас!
Ответа не было.
Я наклонился, перевернул его, осмотрел.
— Джан…
— Отойди, мама. — Я встал на колени, расстегнул ему воротник и попытался нащупать пульс, но слышал только громкие удары своего сердца, отдававшие в голову с такой силой, что в ушах звенело.
— Вот, — сказала мать дрожащим голосом. — Возьми зеркало. Приложи ко рту.
Я приложил. Оно не запотело.
Он был мертв. Сын Ребекки умер. Умер мой собственный племянник, а я…