Наследство последнего императора

Волынский Николай

Да, она прекрасно помнила ту первую его попытку зимой 1905 года после страшного 9 января.

Он был потрясен докладами о бойне, учиненной прямо перед стенами Зимнего дворца, – расстрелом безоружной толпы рабочих, их жен и детей, которые пришли к своему царю с иконами, хоругвями и с царскими портретами сказать ему, Хозяину земли русской, о своей жизни, ставшей невыносимой. Дворцовая площадь от Миллионной до Невского проспекта была сплошь залита кровью – ни одного сухого пятна. В течение пяти дней император, впавший в глубокую депрессию, не принимал во дворце никого, кроме министра двора графа Фредерикса и гофмаршала Долгорукова. Он долгие часы безмолвно, но горячо, от сердца молился в одиночестве перед алтарем дворцовой церкви. У него не было слов, он не знал, о чем просить Господа и что обещать ему. И так стоял долгими часами – оцепенело, чувствуя горькую опустошенность в душе и в сердце, пока боль в коленях не становилась невыносимой. Тогда он с трудом выпрямлялся, вставал и молча ходил по залам дворца. Заходил к Александре, обменивался с ней пустыми, ничего не значащими словами, потом шел к детям, тоже говорил с ними о каких-то пустяках и даже шутил. Но тут же забывал, о чем говорил и над чем смеялся. Через пять дней после расстрела неожиданно для Петербурга ударила оттепель – такого не было никогда. Снег повсюду растаял, солнце стало ощутимо греть, словно в марте, и все мостовые Петербурга были чистые и сухие, словно дорожки в дворцовом саду. Однако Николаю еще долго казалось, что на диабазе Дворцовой площади, которую дворники убирали особенно тщательно, каждое утро вновь выступали кровавые лужи. Царедворцы и даже жена его убеждали, что по-другому поступить было нельзя, что в толпе были смутьяны и пьяные, от которых исходила угроза ему, а значит, и империи, государственной власти. И он на какое-то время соглашался с такими доводами и даже наградил расстрельщиков. Генерал-губернатору Балку орден дал. Но истину скрыть ему не удавалось ни от Бога, ни от собственной совести. Ведь первые потоки народной крови пролились в то воскресенье не у Дворцовой площади и вовсе не на ней. Казаки бросились рубить беззащитных людей – чисто, празднично одевшихся рабочих, женщин, детей и даже городовых, бывших в толпе по службе, – шашками еще у Нарвских ворот, на юго-восточной окраине столицы, когда до Зимнего дворца было еще десять верст и никто ни Помазаннику, ни Державе ничем угрожать не мог.

Он уехал в Царское Село. Но ничто не могло отвлечь Николая от мысли, которая каждый день все больше отравляла ему жизнь: он понял, что за эту кровь придется ответить, если не перед земным, то уж перед Высшим судом непременно. Потому и Евангелие не приносило ему облегчения или утешения.

Еще через два дня, 16 января, внезапно ударил мороз. Однако Николай вызвал в Царское Село мотор – в императорском гараже уже имелись два автомобиля марки паккард. И в сопровождении всего только одного флигель-адъютанта выехал в Петербург. Как только они отъехали, разразилась вьюжная метель. Через полтора часа так же внезапно она сменилась затишьем и трескучим морозом. Автомобиль добрался до монастыря на набережной реки Карповки. И только когда заглох мотор, до Николая дошло: третий час ночи; святитель отец Иоанн, наверное, уже спит, да и вообще, может находиться вовсе не здесь, а в Кронштадте, где он был настоятелем Морского собора. Однако флигель-адъютант узнал и доложил, что благочинный ждет его и поэтому до сих пор не спит.

Отец Иоанн встретил царя в своей келье, освещенной трехсвечником, одетым в домашнюю сиреневую рясу, вместо панагии на шее у него висел кипарисовый наперсный крест. Они обнялись. Благочинный благословил царя, они поцеловали друг у друга руки. Русые с проседью волосы отца Иоанна были, как всегда, гладко зачесаны назад, взгляд небольших голубых глаз свеж и остро внимателен.

– Я ждал тебя, Государь, – произнес он своим глухим, чуть сипловатым баритоном. – Ждал раньше, но хорошо, что ты пришел и сейчас.

Николай сел в кресло и замолчал, нервно похрустывая суставами пальцев правой руки. Казалось, в монастыре, кроме них двоих никого не было. Стояла полная тишина, мигали фитили восковых свечей и потрескивали оконные стекла от тридцатиградусного мороза. Отец Иоанн ждал, но царь никак не начинал разговор. Чуть кашлянув, священник проговорил:

– Господь видит и слышит тебя, Государь, и без твоих слов. Слова всегда слабы и неточны. «Мысль изреченная есть ложь». Важны дела, без которых вера мертва. И важен правильный выбор пути. Право выбора Господь оставляет за тобой. Как и любому Своему чаду, Он дает тебе как право, так и свободу выбора.

Николай почувствовал, как у него к горлу подкатывается острый комок.

– Я не знаю, как быть дальше, отче… – тихо произнес император. – Не по моей воле на меня было возложено бремя царствования. Я к нему никогда не стремился… Но права и свободы выбора у меня не было. Десять лет прошло со дня успокоения моего родителя. Но в последнее время почти каждую неделю я вижу его во сне.

– И что? – спросил отец Иоанн. – Ты с ним разговариваешь? Что он говорит?

– Ничего. Смотрит. Насквозь пронизывает, как наяву. Потом несколько дней переживаю. Такое чувство, что отец не может одобрить ни одного моего шага, ни одного государственного решения. Ни одного! – с горечью повторил Николай. – Как можно жить с сознанием того, что какое бы дело ни предпринимал, что бы ни пытался сделать полезного для Державы, для Святой Руси, для своих подданных, уже заранее знаешь, что и самые лучшие и полезные шаги все равно роковым образом обернутся вредом и вызовут только недовольство, ропот и осуждение… Самое печальное, в чем я не раз убеждался, – стал бы я поступать противоположным образом, результат был бы тот же. Точно такое же осуждение, нелюбовь и даже ненависть ото всюду… – он замолчал, и его большие серо-голубые глаза влажно заблестели.

Отец Иоанн глубоко вздохнул и перекрестился.

– Это уж как попустит Господь… – проговорил он своим сипловатым, но проникновенным голосом, достигавшим самых тончайших глубин души собеседника. – Бывает так, когда прекрасный, хорошо сыгранный оркестр берется за давно знакомую и хорошо отрепетированную пьесу, вдруг начинает ее с неверной тональности. И дальше все идет плохо, и исправить ничего нельзя – уже до конца. Потому что любая попытка сделать по-другому – бесполезна и не лучше любой другой. Продолжать – плохо. Остановиться и попытаться все с начала? Тоже плохо. Зачем? Все уже испорчено, отравлено.

– Иногда говорят, что в жизни не бывает безвыходных ситуаций, – мягко возразил Николай. Он вытащил из кармана своей офицерской полевой гимнастерки портсигар со своими любимыми турецкими папиросами, но спохватился и спрятал его снова в карман.

– Разумеется, Государь, – согласился отец Иоанн, – каждая ситуация может иметь разные исходы. Но не каждый человек может позволить себе воспользоваться любым выходом. Для такого человека важны законы нравственные – законы Господни. И тогда он берет на себя большую ответственность: прекратить концерт, удалить оркестр со сцены. Заменить дирижера, причем, делать все надо быстро… Тот, кто решает и распоряжается, должен взять на себя еще большую ношу, чем обычно. Но Господь милостив, он не попускает полной гибели, Он испытывает и закаляет нас и вознаграждает усилия пастыря, который не жалеет себя ради стада всего.

Николай печально покачал головой.

– Я уже, как видно, ничего не могу. Или могу, но очень мало и недостаточно. Просто нет сил, отче. Наверное, оркестру надо уйти вместе с дирижером.

Благочинный долго и внимательно посмотрел на Николая своими чистыми серо-голубыми глазами, встал, подошел к образу Христа Пантократора, опустился на колени и стал безмолвно, едва шевеля губами, молиться. Николай посидел немного, потом тоже стал на колени – чуть сзади святителя. Помолившись, благочинный поднялся, перекрестил тоже вставшего Николая и поцеловал ему руку, но, вопреки уставу, не предложил для поцелуя свою.

– Перед тобой, Государь, три дороги. Ты можешь оставить все и убыть из России. Ты можешь также оставить все и уйти по России странником, служа одному только Богу, как предок твой император Александр Павлович Благословенный, который кончил свой земной путь в схиме под именем старца Федора Козьмича. Так он пытался спасти свою душу, отягощенную грехом отцеубийства. Ты можешь также ничего не оставлять и пустить события так, как им самим ведомо. В этом случае ты берешь на себя страшное, невыносимо тяжелое бремя. Вот три пути, – отец Иоанн снова медленно и широко перекрестился.

– Но какой выбрать? – чуть ли не в отчаянии воскликнул Николай. – Какой мой путь?

– Все три твои. Господь всегда дает чаду Своему свободу воли и выбора.

– Какой же все-таки мне выбрать, отче? – тихо повторил Николай.

– То мне неведомо. Ты должен это сделать сам. Потому что отвечать за выбор будешь ты один – перед самим собой. И, разумеется, перед Господом нашим. Молись, Государь, молись!.. Господь не оставит тебя, даст ответ.

Николай уходил от отца Иоанна Кронштадтского в еще более тяжелом состоянии духа, чем пришел. Обратно в Царское Николаю тотчас же отъехать не удалось. На лютом морозе автомобиль отказывался заводиться. Шофер крутил заводную ручку, пока не взмок под своей кожаной курткой, сразу задубевшей от холода. К счастью, второй мотор находился неподалеку, в гараже Зимнего дворца на Захарьевской улице. Через полтора часа мотор был подан к подъезду монастыря.