Наставники

Чосич Бора

По соседству жил официант, один из самых прославленных; у официанта было странное длинное имя – Мил-человек. Милчеловек, один из самых знаменитых людей, которых я знал когда-либо, всегда носил костюмы абсолютно нарядные, о Милчеловеке говорили как о своего рода артисте. Я спрашивал: «Он что, играет на скрипке или ему дали роль в пьесе?» Отец отвечал: «Бери выше!» Дедушка добавлял: «Шантрапа, он и есть шантрапа!» У моего отца были друзья, друзей звали: Алкалай, Дембицкий и, наконец, Милчеловек, или, как его звали официально, Шумидер. Первые два были чемпионы по гимнастической стойке на руках, последний был один из лучших разливальщиков пива во всей оккупированной Европе. Шумидер, настоящий артист наполнения кружек, был тем, кто отпустил наибольшее количество пива, выпитого моим отцом, человеком в этом смысле непревзойденным. Отец приходил домой, какое-то время отсыпался, после чего вдохновенно рассказывал о Шумидере вещи невнятные, но прекрасные. Примерно так же тетки говорили о Бенджамино Джильи, излюбленном герое оперной сцены, так же примерно говорил дедушка о генерале Кларке, который выступал где-то в Италии. Я поначалу думал, что Шумидер – какой-то генерал, только засекреченный. Нам задали домашнее задание на тему «Кем бы я хотел быть и почему?». Все написали: «Я хотел бы быть богатым!» – или: «Моя неосуществимая мечта – стать авиационным летчиком!» Я написал: «Я хочу стать официантом, с учетом артистической переноски предметов и поднятия вещей выше головы в присутствии публики!» К этому я еще добавил: «Жизнь официантов прекрасна, так

как она происходит в течение ночи, в то время как днем можно спать и прогуливаться по террасе в черном костюме!» Я писал это, находясь под впечатлением Милчеловека и его образа жизни, исключительно художественного. Мама прочитала сочинение и сказала: «А о том не думаешь, что от стояния на ногах бывает расширение вен!» Я признался: «Не думаю!» Тогда мама сказала: «Официант в любой момент может подучить кружкой по голове просто так, вообще ни за что!» Я вздохнул: «А что делать!» Отец сказал: «Знавал я одну официантку, Марицу, так она стаканов вообще не роняла, хотя при этом ее постоянно лапали!» Потом я долго думал, что «официантка» – это что-то вроде «фифы», то есть существо весьма непристойное. Мама порвала мое сочинение и велела написать: «Я хочу стать врачом, инженером или доктором юриспруденции, с учетом всего!» Немцы повесили извещение с фамилиями расстрелянных, после каждой фамилии стояло: «Служащий частной фирмы!», «Лицо без определенных занятий!» – или просто и коротко: «Официант!» Отец ткнул пальцем и сказал: «Что я говорил!» Об официантах отец думал однозначно – как о героях. Отец продолжил пересказ жизни и подвигов официантского народа, как мужского, Так и женского пола, до мельчайших подробностей. Мама хотела прервать его, с учетом присутствия ребенка, но тетки уговорили ее не делать этого. Тетки слушали отца вдохновенно; прежде так было с ними всего один раз, когда дядя пересказывал любовную оперу между художником Марио Каварадосси и кабацкой певицей, которая потом кончает жизнь самоубийством. Повесть об официантах абсолютно очаровала моих теток, особ весьма чувствительных. В тысяча девятьсот сорок четвертом году русский младший лейтенант, разыскивавший вражеские мины с секретом, спросил: «Шумидер – это немецкая фамилия?» Верные почитатели Шумидерова ремесла, мой отец и дядя, а также многие другие, ответили советскому младшему лейтенанту смиренно, но решительно: «Боже упаси, ни в коем случае!» В том же году у различных освободителей нашего города были такие примерно имена: Митар Папич-Станко или Янко Премрл-Войко; третью составную часть имени они получили во время войны, жутко кровавой. Слуга человечества, "друг нашей семьи Милчеловек полностью и официально назывался: Милоса» Аксентиевич-Шумидер, и это было очень похоже.

В новой жизни, которая только-только проклевывалась, Милосав Аксентиевич-Шумидер продолжил свое необходимое дело. Людям весьма истощенным, несчастным и голодным величайший официант нашей округи и Европы, официант жизни отцовской, говорил абсолютно умиротворенно: «Чего изволите?», «К вашим услугам!» и тому подобное. В сорок четвертом капитан Вацулич, мой товарищ, в то время непрерывно потный в процессе преследования врага, заявлял: «Я постоянно служу народу до самой смерти!» Мне это казалось правдоподобным. Вацулич приходил поздно, промерзший, Вацулич грелся у плиты и говорил: «Опять в ночную смену, мать-перемать!» Шумидер, неустрашимый носитель огромного количество полностью наполненных кружек, демонстрировал теткам отеки на ногах; мама сказала: «Вот видишь, я тебе говорила про расширение вен!»

Было время свободы, время невероятных перегибов, люди совершенно различных профессий делали, в общем-то, схожие дела. В это весьма смутное, путаное, непонятное время я заметил, что некоторые фразы постоянно повторяются. Одна из них – «Служим народу!» – была фразой как военной, солдатской, так и официантской.

В это напряженное время кто-то пригласил нашего друга Милосава Аксентиевича-Шумидера произнести речь, речь должна была быть боевой, но понятной, человечной. Шумидер говорил очень высоким голосом, Шумидер выкрикивал слова: «Извольте!», «Премного благодарны!», «Секундочку, прошу прощенья!» – слова своего ремесла, но употреблял и другие, общенациональные слова типа «Смерть фашизму!». Слушатели, хотя и были все в слезах, хлопали очень долго. Речь Шумидера была несколько путаной, не во всем понятной, но из нее твердо можно было сделать вывод, что он продолжит розлив пива, лучшей жидкости для нового человечества. В абсолютно трезвый, но опьяненный свободой человечества год капитан Вацулич и король официантов Аксентневич-Шумидер несли доступную всем новую жизнь в своем сердце, как на официантском подносе.

Умение праздновать в новых условиях

Был год тысяча девятьсот сорок четвертый, год победоносного завершения войны, в ходе которой остались в живых все члены моей семьи, год празднеств по этому самому поводу. Отец сказал: «Это надо отметить несмотря на бедность!» Мама сказала: «Что толку в том что мы выжили, если я могу спокойно поскользнуться на паркете и убиться!» Дядя спросил: «А кто тебя заставляет его натирать?» К нам пришли солдаты, цыгане, незнакомые женщины с улицы, все они требовали: «Давайте впадем в транс и станем бить стаканы!» Мама воскликнула: «Не позволю!» Пришли родственники, которых мы в жизни не видали, они говорили: «Конечно, вы нас не помните, мы маленькие тогда были!» Дедушка подтвердил: «Точно, знать вас не знаю!» Они согласились: «Да какая разница!» Пришел русский танкист, русский сказал: «Размахнись, коллектив!» Мы не поняли, что это значит. Наша соседка, абсолютно пьяная, сказала: «Йо-хо-хо!» Дедушка тут же закричал: «Не позволю в своем доме!» Какие-то люди от счастья стали ползать на четвереньках, дед воскликнул: «Во дают!» Мама вздохнула: «Ну и пусть!»

Был год сорок четвертый, военный, но победный, стало возобновляться одно ремесло, очень важное для поддержания человеческой расы, – умение праздновать. Отец взгромоздился на стол и заявил: «Никто так праздновать не может, как мы!» – после чего свалился на пол, но без последствий. Дедушка объяснил этот факт: «До войны он был чемпионом соколов, вместе с каким-то чехом!» Капитан Вацулич сказал: «Так вот оно что!» Какие-то незнакомые люди сказали: «Пошли выпьем!» Отец сказал: «А что ж нам делать, как не пить!» Дедушка произнес: «Храни тебя Бог!» Мы собрали последние остатки еды, оккупационную муку, мармелад трехлетней давности, из всего этого сделали бутерброды и роздали их собравшимся. Мы ели бутерброды, сладковатые, а некоторые были даже горькие, все мы по горло были заняты новым делом – празднованием. Мама вздохнула: «А знаете, как здорово было до войны на вечеринках торговой молодежи с лотереей-аллегри!» Дядя сказал: «Ну кто тебя про до войны спрашивает!» Мы стали праздновать взятие немецких городов, стали есть бутерброды, сделанные при участии заплесневелого мармелада, стали пить и бить хрустальные фужеры огромной ценности, – в сорок четвертом мы праздновали так, как никогда раньше, что, вероятно, было весьма правильно. Мама сказала: «Признаюсь, до войны на наших вечеринках бывало и по сотне человек, но это – нечто совсем иное!» Наши родственники, уже совсем пьяные, говорили: «Все мы одна семья!» Пришла русская в очень высоком звании, русская сказала: «А сейчас я буду петь русские песни!» Русская пела очень высоким голосом, как ребенок, только очень большой, дедушка сказал: «А я и не думал, что они могут так тонко петь!» Дядя сказал: «А, плевать!» Все наши родственники были в рванье, женщины понавязали вокруг бедер старые свитера, они говорили: «Какая разница, мы ведь у своих, не так, что ли?» Все мы праздновали сорок четвертый, несмотря на пропащую одежонку, которую не скидывали все эти годы. Мама говорила: «Княжна Тараканова всю жизнь ходила в бриллиантах, а голову ей все равно отрубили!» Тетки вздохнули: «Несчастная женщина!» Мы сказали: «А вот это нас не касается!»

Мы праздновали сорок четвертый невозможный год, несмотря на множество несчастных случаев, как текущих, так и уже миновавших, исторического масштаба. Мама сказала: «Впрочем, если мы станем жалеть каждого несчастного, то только и будем делать, что рыдать без перерыва!» Отец воскликнул: «Да здравствует моя умнейшая женушка!» После этого все мы принялись бить стаканы, включая самые дешевые. Мама сказала: «Мне, конечно, сервизов не жаль, а жаль только, что посуды столько не укупить чтобы до самого утра хватило!» Капитан Вацулич сказал: «Все-таки это лучше, чем собирать наших друзей и товарищей по кусочкам и по косточкам после боя, эти пока еще, слава Богу, живы и здоровы!» Дядя сказал: «Что за праздник без женского пола!» Женщины, наши родственницы, очень неприглядные, спросили: «А мы?» Дядя ответил: «А вы говно на палке, вот вы что! – и добавил: – Ни к чему было сажать тех самых курвочек вчера, вот бабцы были – пальчики оближешь!» Дедушка произнес: «Ошибается тот, кто дело делает!» Мы согласились: «Точно!» Отец сказал: «Я думаю, мы самый веселый народ на земном шаре!» Тетки подтвердили: «Конечно!» – и сразу заплакали, дуэтом. Дедушка подходил то к одной, то к другой и говорил: «Ну, я не знаю, что это с вами!» Мама объяснила: «Это от радости!» Отец сказал: «А я себе ясно так представляю, как Адольф Гитлер в своем подвале истекает соплями и как ему мерещатся роскошные банкеты, которые все для него в прошлом!» Капитан Вацулич сказал: «Да, многим мы наподдали, наподдадим и этому!» Отец спросил: «А когда отменят комендантский час и откроют частные заведения?» Дедушка воскликнул: «Что, опять?!» Отец принялся вливать в себя большое количество алкоголя без видимых трагических причин – это было в сорок пятом году, победном, праздничном. Мама говорила: «Слава Богу, не от бедности пьет и не от несчастной любви к падшей женщине!» Дедушка засомневался: «Да ну?» Мама говорила: «Я счастлива, что он пьет в честь взятия вшивого городишки Кенигсберг, о котором я понятия не имею!» Отец угрожающим тоном стал перечислять названия еще не взятых городов, потом перешел на животных, насекомых и даже на цветы. Мама спросила: «Я не понимаю, почему этот человек под воздействием алкоголя говорит без смысла и без связи с мозгом?» Дядя объяснил: «Это происходит вследствие химических событий как в самом мозгу, так и в жидкости, проникающей туда!» Был год сорок пятый, праздничный, хмельной год бессвязных речей, произносимых в трансе, в блистательном пьянстве, принесенном новой жизнью. Отец вдруг сказал: «Видеть вас не могу! – и добавил: – Уеду в Африку!» Мама сказала: «Это ему нашептали дрянные люди, которым не нравится наша дружная жизнь!» Народный китайский мореплаватель Шань Линь заявил в одном комиксе: «Что думает трезвый, то пьяный произносит!» Я повторил его слова, дедушка крикнул: «А ну мотай!» Я сказал: «Ладно, ладно!»

В сорок четвертом году мы ели бутерброды с невероятными вещами, пили запрещенные напитки и бессвязно болтали. Все это было составной частью праздника, умения праздновать, великого искусства траты времени в исторических целях. Мама вопрошала: «Когда-нибудь кончится этот шурум-бурум и начнется когда-нибудь новая жизнь, человеческая?» Тетки сказали: «Пока все это продолжается, все это похоже на мечту и на прекрасные любовные стихи, без которых мы жить не можем!» Строгий сказал: «Пока это нам надо, а там – увидим!»

Дедушка восхитился: «И все-то ты знаешь!» Отец спросил: «Когда же мы начнем выкапывать закопанные сокровища, которые турки закопали под неизвестным деревом?» Дядя спросил: «Когда же мне позволят открыть школу танцев для девушек младше шестнадцати?» Мама спросила: «А капитаны после войны будут носить усы или им запретят?» Дедушка заявил: «Попробую вырастить неизвестную науке лиану в домашних условиях!» Какие-то цыгане сказали: «Йо-хо-хо!» Солдаты сказали: «Вот это да, наглотались!» Я констатировал: «И все это – история!» Наши родственники сказали: «Оп-ля!» Дедушка заявил: «Мы имеем право разбить вдребезги все, что принадлежит нам лично!» Строгий сказал: «В будущем твоей лично будет только зубная щетка, все остальное будет общим!» Дедушка ответил: «В таком случае срать я хотел на твою щетку!» Отец спросил: «Но почему?» Отец ухватил одну из новых родственниц за задницу, родственница закричала: «Ура!» Все принялись выкладывать свои интимные тайны, Строгий сказал: «Вот видите, как с помощью алкоголя мы можем узнать правду, какой бы горькой она ни была!» Мама сказала: «Капли больше в рот не возьму!» Дядя сказал: «Мне скрывать нечего!» Отец сказал: «Все, что у меня на душе было тяжкого, я уже высказал, а сейчас перехожу к одним приятностям!» Мама воскликнула: «Слава Богу!» Однако отец сразу же понес околесицу, вставляя в нее имена, почти все женские, завершив все это заявлением типа: «Я самый умный!» Дядя крикнул: «Ку-ка-ре-ку!» Дедушка крикнул: «Штраумбенфельд!» Строгий спросил: «Это что, немецкий пароль?» Я ответил: «Что вы, нет, это алкоголь!» Солдаты сказали: «Всё, щас на руках бум ходить!» Отец сразу же вскочил на руки, дедушка тоже принялся передвигаться по самому краешку мебели, тетки вскрикнули: «Упадут – конец!» Шань Линь однажды, правда давно, заявил: «Пьяного даже боги оберегают!» Я повторил его слова. Дядя сказал: «Мой бог – женщина!» Остальные сказали: «Бог находится в бутылке, из которой постоянно надо отхлебывать!»

Все это происходило в сорок четвертом году, переполненном праздниками и другими, менее объяснимыми событиями. Дедушка спросил: «Откуда у нас столько народу?» Мама сказала: «Ага, сейчас ты спрашиваешь, а кто их всех сюда впустил?» Всё это были наши люди, все были веселы и очень пьяны. Люди восхищались: «Во даем, а?!» Мы смотрели на все с одобрением. Мама сказала: «И почему это человек, когда хочет что-то отпраздновать, обязательно возьмет и упьется?» Дядя сказал: «Госпожа сестрица, не нервируйте меня, такова жизнь!» Мы выставили наихудшие образцы жидкостей: растирание от ишиаса, одеколон, флакончики с надписью «Наружное!», все это мы выпили, после чего приступили к произнесению слов – этих слов не было ни в одном языке, даже в несуществующем. Люди пили из вышеупомянутых флаконов, больше всех выпил Иван Александрович Дубинский, наш товарищ. Все принялись расстегивать пуговицы на рубахах, скидывать ботинки, все говорили: «Ух как жарко!» Я сказал: «В комиксе про индейцев водка называется огненной водой!» Мама сказала: «Все-то ты знаешь!» Дедушка крикнул: «Индейцы кретины!» Дядя спросил: «Тебе-то какое до них дело?» Дедушка оправдался: «Да я просто так!» Дедушка беспрерывно что-то говорил, остальные говорили все меньше, видимо, под воздействием напитков. Кроме дедушки, каждый был в состоянии произнести лишь слово-другое, типа «У-ху!», и на этом кончал. Только дядя сумел выкрикнуть: «Кончай философию!» – после чего и он стал испускать только отдельные звуки без содержания, как смыслового, так и грамматического.

Много было выпито на нашей кухне в победоносном сорок четвертом году, больше всех пил наш товарищ Иван Александрович Дубинский. Иван Александрович выпил все жидкости из маминой домашней аптечки, невзирая на цвет этих самых жидкостей. Иван Александрович начал блевать зеленым, потом красным. И, наконец, просто кровью. Наш товарищ, русский сержант с абсолютно голубыми глазами, загубил наш паркет собственной кровью, отравленной бесчестными аптекарскими препаратами, совершенно нечеловеческими. Когда он умер, все присутствовавшие – солдаты, члены моей семьи, цыгане – начали трезветь, но продолжали ничего не говорить. Лицо Ивана Александровича обмыли последним заначенным стаканом водки, настоящей, безвредной; отец, растрогавшись, поцеловал его в лоб.

В сорок четвертом году, в разгар расцвета древнего искусства празднования, погиб от алкогольных испарений товарищ наш Иван Александрович Дубинский, русский, что подтверждает его очень длинное имя. Наша семья продолжила пьянство как-то тихо, торжественно Ремесло принятия алкогольных напитков, в наибольшей степени свойственное моему отцу, настолько необходимое в условиях победы над врагом, не угасло и после суровой гибели нашего товарища Ивана Александровича, но все-таки с этого момента что-то изменилось, хотя сами мы не могли сказать, что это было.