Наставники
Шрифт:
Миле Крайнович сказал: «Вот, к примеру, Наполеон!» Все спросили! «Ну?» Миле продолжил: «Наполеон вписал главу, причем историческую!» Мы сказали: «Вот как!» Все это было в сорок пятом победоносном году, многие люди, мужчины, очень крепкие, сидели по кухням и говорили о подвигах других мужчин, также крепких, но только безумно храбрых. Миле Крайнович употреблял много непонятных выражений типа: «Нет, вот это да!» Все мы были очень довольны. Миле Крайнович непрестанно демонстрировал свою чрезмерную мужскую силу, он делал это посредством постоянного покашливания, произнесения слов басом, а также путем расстегивания пуговиц на рубашке, слишком для него узкой. Миле Крайнович вертелся на табуретке в результате чрезмерных внутренних потребностей, дедушка охал: «Только не сломай!» Миле Крайнович говорил о многих мужских делах, больше всего ему нравилось говорить: «Мне так жарко, аж весь горю!» Дедушке всегда хотелось на это ответить: «Пить и жрать надо меньше!» – но произносил он эти слова обычно несколько позже. Дядя тоже говорил о родственнике несколько позже, примерно так: «Он из тех, что на улице пердят как кони!» Мама говорила: «Мне кажется, он прямо дымится от энергии!» Дедушка полностью раскрепощался и произносил: «Скотина! – и добавлял: – Пушечное мясо!» В сорок пятом году Миле Крайнович, большой любитель собственной сбереженной силы, а также разговоров на эту тему, шастал по кухням родственных семейств, дышал, потел, выпивал большое количество алкоголя и изничтожал задом табуретки. Тетки говорили: «Он так остроумен!» И еще: «Интересно, откуда
Русские как профессия
В году тысяча девятьсот тридцать четвертом дядя говорил: «Русские на все руки мастера!» Мама отвечала: «Да, но я не переношу их надменного слова «квалифицированный», и, кроме того, они не моются!» В году тысяча девятьсот сороковом во время демонстрации фильма «Линия Маннергейма!» произошла пауза; на экране появилась надпись: «Если в зале вновь прозвучат крики республики "Ура!", администрация кинематографа будет вынуждена удалить уважаемых посетителей из оного!» В году тысяча девятьсот сорок первом умер Эль Лисицкий, мастер декорации. В том же году немцы арестовали моего отца за ношение скрещенных молотка и вилки в лацкане пиджака. Эмблема эта означала принадлежность к скобяной профессии – отца отпустили. Зимой того же года немцы сначала обрили, а потом повесили Зою Космодемьянскую. Зоя была девушка, но фамилия ее была похожа на название города. Примерно к тому же времени наш сосед Эфраим Бадули изобрел большинство своих деревянных игрушек, а дедушка сделал единственное свое открытие – искусственный башмак, также деревянный. В следующем году погибли Александр Матросов, Иван Никулин и другие герои. В это же примерно время мой дядя сделал ребенка соседке, но не признался в этом, дело замяли. В сорок четвертом году, в конце войны, умер Василий Кандинский, прародитель живописного мастерства Мою маму вследствие отсутствия аусвайса арестовали немцы, но мама как-то вывернулась. В ходе войны, с сорок первого по сорок четвертый, моя семья в основном выкручивалась, другие же в этот период активно умирали. Все, кого я упомянул, были мертвы, великие художники и русские.
В тысяча девятьсот сорок четвертом году отец вошел в подвал и сказал: «Какой-то Ваня слез с коня, поцеловал меня и дал мне вот этот бутылек волочки!» Речь шла все о тех же людях и о том же народе – русском. Вначале я думал, что русские – это такая профессия.
Моих друзей звали Рудика Фрелих, Давид Узиел, Првослав Слободанович и тому подобное, на были у меня и другие – например, Никита Гелии, Лёня Бондаренко, Игорь Чернявский, последний носил очки. У Никиты Гелина была женская блузка с пуговицами на шее, у Никиты мы пили чай из маленьких тарелочек – это было прекрасно. Я называл Никиту но имени, другие же звали его проще: «Русак-с-печки-бряк!» Мама Лёни Бондаренко ходила по соседям, пропагандируя новый способ освещения местности посредством абажура, волшебного прибора. Мама Лёни Бондаренко произносила: «Уф-ф-ф!» – чудное русское слово. По маме Лёни Бондаренко было развешено что-то вроде флаконов, бантиков, кармашков, она декламировала, пела и курила из длинного мундштука; тогда я был уверен, что все русские – актеры, причем абсолютно все. В тысяча девятьсот тридцать шестом году Иван Пономарев, капельмейстер, находясь в нервном расстройстве, убил четырех своих музыкантов, после чего повесился. В том же году Яша Савицкий, безработный инженер, сконструировал печь, горючим для которой служила вещь ничтожная, непотребная – человечье дерьмо. Примерно в то же время Лидия Пржевальская, находясь в состоянии полной неуравновешенности, как физической, так и духовной, попала под трамвай. Все это происходило у нас, но все это происходило с русскими, членами эмигрантской колонии. Дедушка говорил: «Ну зачем они нам?» Мы дома называли всех тараканов двумя именами: черных мы называли «прусаки», рыжих – «русаки». Прусаки были крупнее.
Тетки с помощью гитары умели исполнять две русские песни: «Ах, эти черные глаза!» и «Вышли мы все из народа!». Дедушка бормотал: «Забавляйтесь, забавляйтесь!» Зеленоглазая тетка покраснела. Отца принесли домой с помощью носильщика, отца опустили на тахту, он что-то бормотал и благостно улыбался.
Дедушка сказал: «Пьян вдрабадан!» Но мама сказала иначе: «Напился как русский!» Дядя принес книжку под названием «Зося», в книжке было много рисунков, непристойных, но красивых. Была и другая запрещенная книга – «СССР в слове и образе!»; в ней были сфотографированы танки и другие такие вещи, совершенно неожиданные. Мой друг Воя Блоша сказал: «Я думаю, русские женщины лучше всех в мире раздеваются догола!» Я спросил: «Откуда ты знаешь?» Воя Блоша ответил: «Я слышал, как папа рассказывал про какую-то Екатерину или что-то в этом роде!» Мой отец, хоть и пьяный, умел произносить: «Русские – величайший народ в мире!» Во время освобождения Финляндии с помощью больших русских танков русские солдаты в белых аптекарских халатах также были очень большими, а финские – совсем маленькими. Из всех русских мне в то время больше всего нравился Иосиф Сталин, который все время поглаживал усы, будто после обеда. Я думал, что в России все в усах и едят только вкусную и жирную пищу. Тот же Иосиф Сталин поглаживал усы и во время прекраснейшего раскрашенного фильма с господином Риббентропом, немецким генералом, который приехал в Москву поздороваться за руку со всеми русскими.
У всех русских были знаменитые имена, некоторые имена были выдуманные. Недалеко от нас жили четыре фальшивые дочери Николая Второго, задушенного проволокой, и двадцать семь графинь. Все они кормились от сводничества и тому подобного. Раньше самым известным русским именем было Санин. Сейчас известнее всех были Ковпак и Симон Рудня – украинские партизаны.
В тысяча девятьсот тридцать седьмом году лжеграфиня Евдокия Крутинская предложила моей маме связать шаль, совсем дешево. В сорок втором графиня нацепила на шляпу свастику и заявила: «Теперь мы тоже оккупанты!» Дедушка вспомнил генерала Риббентропа, здоровающегося за руку с русскими в раскрашенном фильме, и воскликнул: «Так вот почему!» В сорок четвертом Евдокия Крутинская, очень накрашенная, вышла встречать неудержимую советскую конницу. Евдокия кричала, размахивала руками, но все-таки Евдокию застрелил Сережа Авдеенко, старший лейтенант. Каждый народ заслуживает отдельной повести, но в этом ряду русские должны быть первыми. В тысяча девятьсот сорок втором году мама говорила: «Храни, Господи, русского и его конницу!» После этого я долго думал, что мама имеет в виду одного человека, причем очень храброго. Поэтому я спросил: «А разве так может быть, если ты сама сказала, что мама Лёни Бондаренко сушит белье в комнате и не переодевается?» Мама ответила: «Это другое дело! – и добавила: – Легко тебе, глупому, жить!» В сорок втором году стоило сказать: «Русский!» – как дедушка подскакивал будто на иголках. Дедушка говорил: «Тебе что, жить надоело?» Я тогда думал, что «русский» – это ругательство, только секретное.
Русские люди были похожи на моего отца, на моего дядю и на других людей. Русские и наш народ были очень похожи по напиткам и ругательствам, по очень большой любви к одному полу, женскому. Русский язык все время был похож на наш, только чуть подлиннее. Русский народ первым в мире придумал прекрасное женское искусство, балетное. Русский казачий генерал Павличенко, полностью разгромленный, бежал от Советов на коне к нам, конь после этого издох. Любимицы бывших казаков, также сбежавшие, привезли искусство создания искусственных цветов, прелестное занятие. В русском фильме я видел русских в одеждах пилотов, разговаривающих с царем Салтаном; тетки восклицали: «Боже, как одеты!» В сорок четвертом из подбитого танка выскочил русский, русского мы зарыли в уголь. Потом немцы спрашивали, нет ли его здесь, мы отвечали: «Нет, тут нет!» В нашей жизни часто случалось прятать разных русских, как довоенных официантов, скрывающихся от преследующих их женщин, так и других – раненых сержантов, которых преследовали немцы. У нас в доме с русскими особенно считались, дедушка постоянно спрашивал: «А что скажут русские?» И никто не смел ему возразить. У нас всегда была своя страна, югославская, но какие-то люди все время считали ее несколько русской. Была песенка: «Плыви, гусак, плыви за гуской, землица эта будет русской!» – по содержанию эта песенка была вроде как из учебника природоведения, но это не так. Все это еще продолжается.
Толкование ремесла, или о писательской работе
Эпилог
Не раз я пытался составить жизнеописание, «историю жизни», дать ее картинку, пусть даже искусственную. Я до сих пор не представляю, каким образом достигается превращение действительных событий в нечто искусственно созданное – в рассказ, в описание, в выдумку. Например, я был у мамы на руках, спеленатый на манер большого батона. Мама задремала, я скатился на пол, но без каких-либо последствий. Дядя же просто сел на табуретку, табуретка под ним развалилась; дядя получил сотрясение мозга, правда, память у него не отшибло. Двоюродный брат, теткин сын, взобрался с ногами на сиденье унитаза; брат поскользнулся, унитаз разбился; из окровавленной ноги долго вынимали осколки фаянса. Пришли какие-то люди и принялись травить газом тараканов, в связи с чем мы пошли ночевать к чужим людям. Мама сказала: «Главное – уложите ребенка, я перебьюсь и на стульях!» Мы ехали в лифте, лифт застрял между этажами, мама стучала зонтиком и кричала: «Здесь ребенок!» Случались самые разные неприятности, мы их запоминали, особенно мама. Какие-то происшествия случались раньше, какие-то позже, все они, вместе взятые, были жизнью. Двоюродный брат, теткин сын, перепугался в кино, когда Пат и Паташон упали в кипящую воду. Тетки пересказывали сны, в снах фигурировали гвардейские офицеры, звучали фразы типа: «Подарю вам табакерку, но!» В то же примерно время тетки прочитали запрещенную книгу «Кровь пробуждается!». Все это составляло нашу семейную жизнь, как сейчас составляет основную тему и содержание моей писательской деятельности.
Я так и не смог научиться писать рассказы «из жизни», из великого бездонного резервуара, я до сих пор не представляю себе, как следует начать рассказ, как надо его закончить. У меня был горбатый товарищ, товарищ говорил: «Меня мамка уронила, когда я был маленький!» Я отвечал: «И меня уронила, просто я выкрутился!» Отец свалился посреди улицы, и никто его не задавил, дедушка сказал: «Бог пьяного бережет!» Все это происходило в результате умения выкручиваться. Как раз тогда в наш город прибыл господин Дуглас Фербенкс, на вокзале его встречала девица Луковичева, чемпионка Югославии по красоте. События, о которых я рассказал, происходили довольно давно, примерно в году тысяча девятьсот сорок третьем. Все это должно бы стать сущей правдой, картиной жизни, жизнеописанием. Я болел свинкой, мама пошла за лекарством под названием «медикаменты», сладковатым на вкус. Маму остановили немцы, немцы потребовали мамин аусвайс, мама сказала: «Конечно, сей секунд, прямо в тапочках!» Разговор шел по-немецки. Я видел немецкий фильм про футбол и про поцелуи на диване, фильм назывался «Ди лецте Рунде» или как-то в этом роде. Был еще итальянский фильм «Железная корона», весь в рыцарских битвах, но это было совсем другое. Это происходило во время войны, году примерно в тысяча девятьсот сорок третьем, но это был еще не конец. Мы праздновали освобождение Ростова, прекрасного русского города, празднование происходило тайно. Сосед, капитан на пенсии, показал мне, как с помощью спички и подпертого ею века можно бдеть, несмотря на опьянение. Дядя владел другими секретами, в основном неприличными. Дедушка запрещал порнографические выражения, но однажды сам выразился: «Сейчас генерал Эйзенхауэр покажет им мать-перемать!» Так примерно протекала жизнь в нашей семье, так примерно и должны были отразиться события в повести, что, возможно, вы заметили и сами.
В этой повести мне следовало бы описать собственную жизнь, все, что с ней связано, а также ремесло, с помощью которого этой цели можно достичь, то есть писательское. Я пытался это проделать и раньше, но мне все время казалось, будто я что-то упускаю, причем самое важное. Я часто спал в маминой кровати, несколько раз в отцовской. Мамина кровать была как-то теплее и слаще, отцова была другой – и по вкусу, и по всему другому. Я мечтал иметь роту оловянных солдатиков, мама же всегда говорила: «Получишь пять штук сейчас, в следующий раз еще пяток!» Во всем был какой-то определенный порядок и какие-то оттяжки, чего я совершенно не понимал. Дедушка смотрел в окно, потом произносил: «Если сунутся, я им пудовую гирю в морду брошу!» Отец вытащил записную книжку и сказал: «У меня помечено!» В книжечке были записаны даты налетов вражеской авиации, прозвища офицеров, отказавшихся выдать отцу винтовку, а также новые цены на пиво, постоянно растущие. В эту же книжку мама раньше записывала расходы на питание, менструальные дни и некоторые воспоминания детства. Я спал на своей кровати, на другой спали отец и мама. Ночью они произносили какие-то слова, иногда нежно, а иногда нахально. Это происходило во время войны, большой и очень опасной, однако происходило все именно так. Я все время задаюсь вопросом, как все это началось, делаю это и сейчас, придумывая эти строки. Брат и дядя пошли работать на кожевенную фабрику, где содранные с коров шкуры, еще окровавленные, посыпали солью. Дядя и брат смердели после работы, дома, это было страшно. Моя тетка вырабатывала гобелены, на гобеленах изображалось озеро Блед, островок на этом озере, церковка на этом островке. Все это было в уменьшенном виде. Мама сушила на чердаке фасоль в стручках, сухую шелуху заталкивала в наволочку. Родственник Любинко делал детали для неудобных деревянных сандалий, Mамa билась головой о дверной косяк – от боли. Генерал Кларк колотил немцев у Монтекасино, как стадо баранов. На нашей лестнице разбили голову железным прутом одному офицеру, которого все называли «лётичевец». Кто-то сделал ребенка консьержевой дочке. Все что-то делали, кроме отца, отец шлялся по кабакам, таскал чемоданчик с образцами, отец угощал водкой вырезателей профилей из черной бумаги, этих ловких мастеров ножничного искусства. Это всё части жизнеописания, картины жизни, протекавшей в сорок третьем году. Большой кусок жизни прошел тогда, в сорок третьем, но некоторые вещи существовали как до, так и после. Я полагаю, это неоспоримая истина.
В тысяча девятьсот сорок пятом году были розданы многие должности, от председателя правительства и ниже. На посты самые ответственные, самые серьезные были определены товарищи Пияде, Нешкович, Джилас; у нас в семье дела выглядели так: я отвечал за агитацию и написание стихов, отец – за вопросы алкоголизма, дядя – по части женщин. Кроме того, дядя быстрее всех мог произнести «надворетраванатраведрова», а также другие слова. Дядя подарил мне комикс «Рантагорцы», о детской организации против родителей; тетки объяснили непонятные места. Это происходило тогда, в сорок пятом, ранее происходили другие события – например, фотографирование.