Наставники
Шрифт:
Знаменитые повара из довоенных ресторанов жили по соседству, совсем близко. Дедушка спросил: «Куда они попрятали свои колпаки?» Дядя сразу ответил: «Кстати, я на одной довоенной вечеринке видел господина министра, как он фотографируется в поварском колпаке в обществе самых лучших красавиц!» Мама вздохнула: «Хорошо ему!».
Это было в сорок третьем, в год отмены изысканных блюд, на тот момент не необходимых. Однако дедушка сказал: «Я не думаю, что Черчилль отказался от шницелей по-венски, несмотря на войну!» Дядя сказал: «Ага, как же!» Наши соседи-повара отказались работать в немецких столовках, в которых варился картофель по-немецки, а лучшее дары природы уничтожались нелепыми рецептами. Повара нервничали, но не унижались до столь недостойной работы. В сорок третьем были утрачены важнейшие секреты превращения плодов, а также отдельных млекопитающих в пахучие блюда и невероятные обеды: в год, о котором идет речь, немецкие унтера пожирали невиданное количество картофеля – ели они хорошо, но как-то не так, без понятия. Мама сказала: «Я с ума сойду, оттого что не могу приготовить баранину под голландским соусом, шницель с ветчинной начинкой и пирог с козьим сыром и сметанным соусом!» Отец крикнул:
Это было в сорок третьем году, году пристального внимания ко многим явлениям, происходящим как в ближайшем соседском окружении, так и в остальном мире. Дядя спросил: «Знаете, чем сейчас занимаются повара?» Й сам же ответил: «Жарят баб, которые обороняться не могут!» Дедушка сказал: «Ну, ты скажешь!»
В сорок третьем году, великом году нашей жизни, исчезло искусство приготовления соуса, но процветало другое искусство, тоже вполне человеческое. Отец сказал: «Какие-то два типа нафаршировали карманы фальшивыми долларами и подбивают меня принять участие в затирушке на черной бирже!» Дедушка сказал: «Какие-то пацаны грозятся сделать из меня отбивную, если я не дам денег для тех, из леса!» Тетки сказали: «Нас еще до войны умасливал торговец персидскими коврами, чтобы мы вышли за него замуж, но пришлось ему утереться салфеточкой!» Дядя сказал: «Сейчас любую бабу можно в пять минут отжарить, если у ней мужик в лагере!» Нам в школе задали рисунок на тему «Что у нас на обед?». Сначала я хотел нарисовать деда, как из него делают отбивную, жену пленного военнослужащего, которую жарит дядя, и тому подобное, но в итоге нарисовал огромный котел, в котором варится корова с рогами и кричит: «My!» – вроде как в знак протеста. Учитель рисования спросил: «Где ты это видел?!» Я честно признался: «Нигде!»
Раньше поварское искусство состояло в нарезании разного рода еды кусочками и совмещения этих кусочков в большом котле. Ныне же, в сорок третьем гаду, поварская терминология переориентировалась на совсем другие вещи. Дедушка сказал: «Вот поддадут русски пушки, они и запрыгают, как караси на сковородке! Отец добавил: «И чем раньше, тем лучше!» И вот это произошло. Дедушка сказал: «Ну и кашу заварил Иосиф Сталин, пусть теперь Гитлер расхлебывает!» Мы вышли на улицу, чтобы увидеть эту кашу – историческую в полном смысле слова, что и произошло: каша заварилась в тот же момент.
Приказчикам в честь и во славу
Во дворе Мирослав пытался продать мне старую чашку с нарисованными ангелочками. За чашку с отломанной ручкой, скорее всего украденную, Мирослав просил сто динаров; дедушка сразу сказал: «Это грабеж!» Во дворе продавали фотографии довоенных футболистов, голых негритянок, матери Мирослава, тоже голой. Дороже всех стоила ее фотография со служащим государственной таможни, очень волосатым. На фотографии мать Мирослава сидела верхом на таможеннике; последний был в форменной фуражке.
Дядя скачал: «Да я бы и Земунский мост продал, если 6 его не разбомбили, к сожалению!» Дядя, лежа на животе, рассматривал немецкий солдатский журнал «Сигнал», после чего спросил: «А сколько стоят все эти танки, на сегодняшний день уже сожженные?» Отец, борясь с похмельем, попробовал встать, потом сказал: «Фрицевские танки ни хрена не стоят, это я вам говорю!» Отец социализировался по металлу, правда, в облике ложек и вилок, однако его мнение все мы ценили весьма высоко. В дверях появился юноша, в зубах у него была гвоздика юноша спросил: «Не желаете ли купить моего тела?» Дядя ответил: «Иди-иди, гуляй!» Приходили и девушки, девушки предлагали брошки в форме пятиконечной звезды, а также бигуди, мама им говорила: «Ах, мне сейчас не до того!» Тогда девушки задирали юбки и говорили дяде: «Гляньте, какая коленка!» Тогда мама спрашивала: «А твой отец знает, чем ты занимаешься? – и добавляла: – Несчастные девицы, обезумевшие от войны!» Последняя фраза больше походила на заголовок. Пришла госпожа Мара, госпожа вытащила моток шерсти и сказала: «Могу достать и для вас, очень выгодно!». Мама спросила: «Откуда?» Госпожа Мара, отменно воспитанная, отвечала: «В настоящий момент это несущественно!» Кто-то приносил кофе, почти настоящий, курагу, вяленную черт знает когда. Дедушка бормотал: «Это все ворованное!» Мама сказала: «Это торговля, а торговля всегда воровство!» Дедушка воскликнул: «Не скажи!» Дедушка начал вспоминать свое процветающее дело, в настоящий момент забытое, великие коммерческие победы, одержанные в тысяча девятьсот двадцать первом году абсолютно честным путем. Мама на это сказала: «Я никому не верю, даже самому ближайшему родственнику!» К отцу пришел человек и прошептал: «Та кожа, что у господина Петровича, пойдет за два миллиона!» Отец протер глаза и сказал: «Иди к господину Стефановичу и предложи за два миллиона четыреста!» Человек ушел, вернулся, отдал четыреста тысяч и шепнул: «Все в порядке!» Отец рассовал банкноты по карманам и откупорил новую бутылку ракни, очень крепкой. Дядя бросил немецкий журнал по военным вопросам и спросил: «Эти люди, Петрович и Стефанович, кто они?» Отец ответил: «А я почем знаю?»
В сорок третьем, пересохшем намертво году, какие-то дела полностью оцепенели, а какие-то другие – ничуть. Это рассказ о таких как раз делах, о торговой профессии, об искусстве купли-продажи, о делах приказчиков, торговых агентов, очень странных делах. О торговых людях, не состоящих членами нашей семьи, дедушка в основном говорил: «Жулье!» Отец, напротив, различал в них талант, вдохновение – словом, считал их блестящими виртуозами. Отец следил за моей игрой на аккордеоне и говорил: «Ты, бляха-муха, такой обходительный, готовый приказчик!» Мама сказала: «Побойся Бога, разве я могу допустить его к этим людям, в основном испорченным?». Отец отвечал: «Тебе видней, но было бы жаль!»
В первый год войны, очень суматошный, немцы повылазили из танков, соскочили с мотоциклов, еще стучащих моторами, и пошли по лавкам, частично полностью уничтоженным, но в большей мере уцелевшим, отлично обеспеченным запасами, с сияющими витринами. В сорок первом немцы прикатили на мотоциклах превосходного качества, в том же году они стали скупать различные предметы в мелочных и бакалейных лавках, везде. Молодые приказчики, прыщавые управляющие, заведующие текстильными и другими отделами в ту же секунду изучили немецкий, язык купли-продажи, язык обходительности. Используя древний язык товарообмена, приказчики, сильно напомаженные, причесанные, всегда ко всему готовые, предлагали уважаемым клиентам из Виттенберга крохотные флаконы, полные розоватой жидкости, а также фотографии, пахнущие этими духами. Приказчики демонстрировали фотографии своих сестер, своих легкомысленных жен; в сорок первом только они овладели языком новой Европы, языком истории, торговли, языком блуда, наконец. Колонны мотоциклистов, прикатившие в нашу столицу, в гордый престольный град, запаленный со всех сторон, были готовы купить эту страну, торговые дома этой страны, людей, работающих в этих домах. Взамен они предлагали банкноты, отпечатанные в походных типографиях, с оттиснутым портретом фюрера как залогом уважения к огромной проделанной работе. Великие торговцы, лучшие купцы Центральной Европе начали покупать мой город, магазины моего города, продавцов этих весьма хорошо снабженных магазинов. Блистательные майоры Второй мировой войны принялись щипать прыщавых приказчиков, рабов хотя и презираемого, но вечно необходимого занятия. По надушенным лавкам, при тотальном отсутствии женщин, купцы с Одера приятно флиртовали с разнеженными приказчиками моей страны, молодой порослью, готовой пожертвовать всем ради сохранения и дальнейшего развития всемирной идеи купли-продажи.
В сорок первом году поражения они сошли со своих мотоциклов, чтобы под ярким солнцем сойтись с молодыми приказчиками моего народа, растоптанного, побежденного, но очень воспитанного в торговом смысле. Мимо парадных дверей, закрытых комендантским часом, не обращая внимания на грозную затаенность страны, небольшой отряд приказчиков нежно вошел в гигантские события Второй мировой войны – исторические, продажные, блядские.
На задних сиденьях мотоциклов, в колясках, в пролетках, украшенных победными флагами новой Европы, очутились нарумяненные молодые люди, накрашенные ученики приказчиков, а с ними фельдфебели – сытые, красномордые, очень веселые. Напомаженные приказчики, которых тевтонские любовники осыпали украшениями и жемчугами всей Европы, начали отпускать волосы – признак всеобщей изнеженности. Матерям, озабоченным их будущим, они говорили, что это траур по растоптанной стране, но все мы знали, что длинные волосы – знак рабского наслаждения, благоприобретенной женственности, а также флаг сдачи, блядской страсти, сладкого отречения от своего пола. Переодетые в женское платье, длинноволосые и молодые приказчики стали задирать французские юбки, демонстрируя части тела, задешево проданные вермахту. Любуясь своими легко заработанными сережками и брошками, снятыми с оскверненных женщин растоптанной Европы, асы торговли заволосатели и, несмотря на нежности, страшно заросли бородами. Во французских платьях моделей 1939 года продавцы нежного товара, белградские и сербские волосатые, одуревшие от половых извращений, стали напоминать монстров из бродячих цирков, бородатых женщин, чьи задницы были закуплены потными немецкими мотоциклистами, прибывшими с уже заплеванного севера Европы. К накладным грудям торговцев собственными телами, страной, которой эти тела принадлежала, к искусственным титькам напомаженных сук мужского пола немецкие мотоциклисты, мастера развратных деяний, прикалывали свои кресты со свастикой, ордена св. Савы, другие эмблемы слесарной профессии «Все это из-за тоски по Родине!» – вздыхали бородатые наложницы вермахта.
«Все это из-за дурной крови! – вздыхал Никола, наш родственник. – Все великие убийцы рода человеческого носили длинные волосы – например, Раскольников или вот еще князь Распутин, русский народный преступник!» В летней одури, в великом гомосексуальном соитии сорок третьего года из полупустых магазинов моей страны, из-за полуопущенных железных штор, из-под вывесок с именами героев торгового дела можно было услышать сдавленные крики, например: «Хайль Гитлер!», «Драгович!», «Да здравствует Сербия!» Дедушка высунул голову в окно и крикнул: «Эй, жопоёбы!» Отец, несмотря на то что заправился спиртным под самую завязку, стал материться, придерживаясь за мебель. Передвигаясь от стола к стулу и от стула к шкафу, подвергаясь непрерывной опасности и сильно шатаясь, мой отец, самый знаменитый в Центральной Европе торговец трехдюймовыми гвоздями, стал плевать в лицо своим позорным товарищам, коллегам без стыда и чести, унесенным нежным ветром предательства.
В сумерках приходили настоящие любители собственных тел, а также чужих, но тоже мужских, появлялись славные в прошлом солисты балета, в настоящее время хворые, читатели Оскара Уайльда в переводах, кстати очень хороших, носители междучеловеческого милосердия, представители великого братства мужской самодостаточности, украшенные гвоздиками и в самом деле огромными перстнями; они садились напротив теток, вышивающих свои вымышленные пейзажи, тихо и решительно говорили о позоре, постигшем их. Нежные декламаторы стихов Йована Дучича, любители испанских танцев, они очень страдали, а тетки, чтобы хоть как-то утешить, угощали их рахат-лукумом из крахмала Дядя заявил: «Если бы я смог, то написал бы брошюру про все про это!»