Настоящая фантастика – 2012 (сборник)
Шрифт:
Может, ты и не прочитаешь этого, а может, и да. Потому что я, мать, уже не уверен, что у меня хватит сил прилететь и не дать тебе читать эти письма. Я почти мертвец. Мертвец, хоронящий мертвецов.
Помнишь, месяц назад… Да какого хрена ты помнишь?! Для тебя ничего этого нет. Ни для кого нет, и не будет, если я не напишу и не заставлю это быть. Потому что для Земли это будет только потом, когда дойдут эти хреновы письма. А сейчас у нас для вас все спокойно, как в Багдаде.
Под Новый год у соседей, на французской базе, рванул реактор. Не буду описывать подробности, но досталось и нам. Было двести шестьдесят четыре. И все эти двести шестьдесят четыре получили дозу. Не насмерть. Тогда казалось, что немного. Ну, поблевали… Ну, волосы, брови повылезали, все такое. Так вырастут, велика беда. А через пару дней нас стало уже двести пятьдесят два. На следующий день двести сорок шесть.
Лазарет вскрывал – мы хоронили. Мерли в лазарете – мы хоронили. Они сразу сказали, что на вирус похоже. А радиация стала чем-то вроде катализатора. Облучились и все, зажмурились за неделю полторы сотни хороших парней. Новобранцы. Поэтому и думали, что эту дрянь наша группа с Земли притащила или на корабле перезаразились. Как до этого дошли – нас всех, кто в группе был, изолировали.
Стыдно было. Жутко стыдно. Как будто в угол поставили, только в углу этом все время кто-то блевал и кто-то умирал. И я все ждал, что я тоже. Одиннадцать дней ждал, что умру. А еще трупы таскал к двери, потому что другие уже не могли, а мертвецы – их же все равно не оставишь валяться прямо тут, на полу. Они были еще теплые, когда я их тащил. Я эти дни почти не ел и не пил, потому что меня каждый раз тошнило. Как только возьму под мышки кого-нибудь из ребят, кто уже того, а он еще теплый и как будто живой, так сразу все выворачивает. И спать не мог. Не спал, пока сознание не отключалось. Восемь дней с ребятами, три дня один. Старики все не хотели верить, что я не заразный. Ждали, что умру. Я тоже ждал. Но, знаешь, ребята, что со мной были, кое-кто даже пытались с жизнью счеты свести. А я не хотел. Думаю, умру как на роду написано. Противно, конечно, грязно. Но красота ведь никак не для мертвецов. А если я буду мертвец, то красивый или нет – мне уже будет по фигу. Потом еще два дня вообще никого не было. Еды не было. Воды не было.
Когда меня выпустили, оказалось, что у них тоже не все розы и конфеты. Да, собственно, и выпустили меня не они, а Генка, потому что все, кто мог Генкой командовать, лежали себе в изоляторе на манер кабачка, с трубками везде. А тех, кому трубки были уже без надобности, некому было закапывать. Живые едва таскали собственные ноги.
А я вышел сам, хотя и держался за стенку, потому что не ел неделю, но вышел.
Сейчас нас восемь человек живых и шестнадцать коматозников в изоляторе. Но на снег выхожу только я, потому что остальные уже не так хорошо ходят. Самыми стойкими из стариков оказались девчонки-медички. Их из семнадцати шесть, да еще три в коме. Мужиков – я, Генка и Серега Бегов. Но он плохой человек, и я не хочу о нем. Видишь, Ленка, какой я терпеливый, толе… блин… рантный. Он плохой человек… А если я выживу, я лично привезу на Землю бадью с его прахом, дождусь, пока ее закопают, подойду и плюну.
Ладно, теперь я тут один за могильщика. Поэтому все. Пожаловался, поплакал и отлегло. Пойду я, Леныч. Меня там ребята ждут. Я их пока всех на улицу выволок. У нас полетели морозильники. Пес знает почему, вроде бы дрянь какая-то замкнула, попало что-то вроде большого паука, да только запеклось, не разобрать, но я никак не могу починить, и Генка тоже. Чтобы парни не портились, лежат на снегу. Копать паршиво, земля вся промерзла под снегом. Да еще и эти шавки. Я от них ребят закрываю специальным колпаком, который к земле креплю. Но вот когда мертвеца доставать надо, то возни много с открой-закрой. А если недоглядишь – псины объедят покойника в полторы минуты. А я не хочу так. Я с этими парнями за одним столом ел, за жизнь разговаривал.
Все. Еще напишу. Как Генка любит говорить, ки вивра вэра. Не помню, как по-французски пишется. Он переводит: поживем – увидим. А я сам в словаре крылатых выражений посмотрел в электронной библиотеке. А потом по слову перевел. Переводится не так. На самом деле там: кто выживет, увидит.
Выживу – напишу.
Пока ты помнишь – я живой.
Твой С. Ч.
Дата отправления: 07.02.2039
Я все еще жив. Сам знаю, что пишу слишком рано. Но до первого марта мне не дотянуть. Генку парализовало. Ленка, если бы ты знала, какой это человек. Я писал тебе и еще раз напишу – он… Ну вот вроде всех этих героев из мифов, Геракла, Тезея… Он вот такой. Он такой человек, который мир вращает. За такого человека… Да что угодно. Только ему от этого что-угодно сейчас никакого толку.
Я сегодня ночью его нашел. Он на топке работал, на печке. Ребята ведь многие бумаги оставили,
Я так орал на него. Обзывал по-всякому, потому что от этого героизма все равно ничего не изменится. Ну дотащил бы он до печки, но ведь в печь-то ему парня все равно не затолкнуть. Он ничего не сказал. А ночью его совсем парализовало. А мне стыдно. Так стыдно, что невозможно. И надо было кому-нибудь рассказать, вот и написал.
Он сначала только молчал. А потом достал из кармана письмо и попросил прочитать. Я ему его трижды прочитал. Что-то мудреное, философское, от какого-то друга с Земли. Я ничего не понял. А он не слушал. Это я зуб даю. Он даже не вдумывался в слова, просто смотрел, как я шевелю губами, а это значит, что где-то у него есть один хороший друг, который пишет письма, и есть еще один, который, если что, ему их прочитает. А когда я понял, что он не слушает, я начал читать подряд все, что помнил со школы. Помнишь, обычно учат из «Тараса Бульбы»: «Огонь поднимался по дереву и охватывал его ноги…», а потом про красных волков и Базарова. А Генка взял и заплакал. Понимаешь, Ленка, я его спросил, почему он все это делал, хотя ведь знал, что глупо. А он ответил, что это достоинство. Это как песня моряков с тонущего корабля. Надо умирать и петь. Потому что это достойно. Потому что это как в штыковую атаку идти, когда патронов нет, глупо, безнадежно совсем, но достойно. И тут мне стало стыдно. Потому что я у него эту песню, эту штыковую отнял, приволок в лазарет, заставил умирать на койке. А на койке это совсем без достоинства.
Он умрет. Может, уже сейчас умер. Когда я уходил, у него уже и десны и глаза были совсем желтые. Я все думаю, почему же это я все еще жив. Ведь явно же не из-за каких-то моих личных качеств. Да кто я по сравнению с Генкой?!
Ну да ладно. В конце концов, с чего я взял, что жив. Глупо. Может, я уже также не жив, как и они все, только еще не додумался до этого, а потому хожу и говорю. Может, коса тощей старухи уже приставлена к моему горлу, и все, что я делаю с этой минуты, – моя последняя штыковая. Можно было бы написать «песня», но ты же сама знаешь, как я паршиво пою.
А может, я уже не человек. Был человеком и умер. Умер там на улице с лопатой в руках. Скандинавские боги в Валгаллу меня не взяли, потому что ЛСО – это не оружие, и умер я во время боя не с врагами, а с собой, морозом да шакалами. А вот с Олимпа меня увидели и произвели в Хароны. Думаешь, не похоже. Здесь и реки нет, и лодки, и душами этих ребят занимаюсь сейчас не я, а апостол Петр. Но когда вынимаешь мертвеца из-под колпака, и он лежит на земле под мелкой снежной крупой, его не успевает засыпать всего, а только наметает немного в глазницы, и от этого кажется, что у него на глазах две монеты.
Ладно, надо двигать – у меня на полках всего тридцать урн, а в списке сорок два имени. И еще почти полста ребят поверх земли, хотя им по всем правилам давно полагается быть под.
Прощай, Ленка. Кажется, ты единственное в мире, что заставляет меня петь.
Твой С.
Дата отправления: 14.02.2039
Целая неделя покоя. Отчего чувствую себя кем-то другим. Новым. Спокойствие это, по правде говоря, не кажется мне нормальным. Поэтому и вспоминается шизофреник Иван Бездомный из «Мастера и Маргариты». Вот и я уже почти дошел до того, чтобы вести с собой-прежним разговоры «за жись», но креплюсь. Теперь точно знаю, что такое гробовая тишина, хотя тут на весь планетоид и нет ни одного гроба. Похоронил почти всех, и целую неделю никого не видел. Договорились с девчонками, что я не буду к ним заходить, потому что они, якобы, за меня боятся. Я еще на ходу и могу парней закапывать, а если заражусь в лазарете, то некому будет хоронить. На самом деле, мне кажется, что они просто не хотят, чтобы я видел, как они сейчас выглядят. Девчонки есть девчонки. А я тут, как ни крути, единственный мужчина. По правде говоря, мне и самому как-то не по себе там, в медчасти. Боюсь, что не успею притвориться, что все нормально. По переговорнику у меня врать лучше получается. Мы с ними дважды в день перезваниваемся. Скоро уже шесть и будут звонить.