Настоящая книга. Антология
Шрифт:
Впервые Тимка познал ужас, когда в два или три года мать уложила мальчика одного в кроватке с высокими бортами, и посреди ночи мальчик проснулся, а потом долго не мог заснуть, как и шевельнуться и закричать от ужаса. Он мог лишь наблюдать за отчетливой тенью в окне – словно некто гигантский зловеще махал мальчику рукой по ту сторону освещенного с улицы стекла. И если Тим просыпался, то старался не смотреть на окно, а долго, почти задыхаясь, вдавливал лицо в подушку, пока сонная нега не забирала с собой.
Потом был ужасно долгий и страшный день наедине со стоящим в зале гробом с отцом-покойником. Когда мальчику было четыре, батю сбила машина. Мать-одиночка долго не приходила, очевидно,
Еще были пауки и тараканы, постоянные жители их квартиры, ведь мать, полюбившая после смерти отца выпивку, особо не интересовалась другими жильцами. Сын, а также многочисленные «постояльцы» в виде жуков, мокриц и тараканов ушли на второй план для горюющей женщины. Их вытеснила водка. Поборов страх перед жуками, Тимка почти подружился с ними, но пришел тоскливый ужас одиночества в не пустой в принципе квартире: мать частенько была в спальне, пьяная от горя, а мальчик не мог отключить газ или воду и безуспешно пытался добудиться мать. Только выдержка и закалка старыми страхами позволила мальчику выжить и однажды спасти мать. Когда во время её очередного беспробудного и наркотического сна загорелась тряпка, Тимка не убежал из дома и не стал тратить время, чтобы добудиться до матери. Пятилетний ребенок просто залил всё водой и потом с огромным трудом закрыл газовый краник, который был слишком тугим.
А потом пришел ОН, – самый главный страх в жизни мальчика, – отчим.
Поначалу жизнь вроде наладилась, мать почти перестала пить, устроилась на нормальную работу в местный ЖЭК, а Тимка в шесть лет пошел в первый класс. Вот только отношения с отчимом у мальчика не сложились. Виктор, – так его звали, – слишком рьяно принялся воспитывать пасынка, отчего Тимке поначалу было неуютно, а после и вовсе страшно. Со временем Виктор принялся колотить мальчика за малейшие проступки и требовать все больше: и отличных оценок, и идеальной уборки в квартире, и абсолютной тишины, когда они с мамой закрывались в другой комнате и «делали Тимке сестренку», шумев при этом, будто убивали друг друга.
Почему Тим должен, глядя в потолок, молча лежать в то время, как родители орут на все соседние квартиры, ребенок не понимал, но не понимания от него требовал отчим, а точного и безоговорочного подчинения и исполнения его прихотей. А мать, потерявшая мужа и с помощью Виктора, можно сказать, вылезшая из пьяного забытья, не перечила «будущему отцу своей дочки и сестренки Тимы». Только вот со временем изначально безобидные тумаки и затрещины переросли в более сильные удары, причем отчим знал, как причинить Тимке боль, при этом не оставив синяка. Так что, когда мать не видела или была на работе, мальчик пытался «потеряться» в самом дальнем и темном углу комнаты, благо с темнотой они подружились, а вот с Виктором нет.
Чем дальше, тем больнее были тычки, пинки и пощечины. Что происходило с отчимом, Тимка не знал, но почему-то в мальчике зрела уверенность, что всё дело в будущей сестре. Они с мамой уже четыре года «бились», – и мальчику казалось, что бились по-настоящему, – над её «созданием», но почему-то не выходило. Маленькая гипотетическая девочка всё никак не появлялась на свет. Тима уже со злостью ждал, чтобы долгожданная сестра наконец пришла к ним в дом, может, и страдания мальчика прекратятся? Но нет. Сестренка никак не появлялась, а отчим всё больнее лупил Тимку за каждую провинность, словно наказывая его за неспособность взрослых к размножению, и мальчик не то, что не мог никому рассказать о своей трагедии, он просто не хотел. Перед глазами вставали картины изрядно пьющей матери, и ребенок, сжав зубы и сдерживая крики, терпел и пытался не показать, чего стоит ему материнское счастье и трезвость.
Так продолжалось до четвертого класса, пока в один прекрасный для Тима момент, отчим, пытаясь очередной раз ударить мальчика, не задел полку, она не выдержала и рухнула на стеклянный, а по словам матери, хрустальный, кувшин. Он лопнул словно маленькая граната, и осколки разбросало по кухне. Тим получил три осколка в руку, когда закрылся рукой, а отчим…
Мальчик поежился от скверного воспоминания, когда он несколько долгих мгновений в ступоре смотрел, как Виктор сначала пытается зажать сонную артерию на шее, откуда струей хлещет кровь и заливает все вокруг: и стены, и шкафы, и белый потолок кухни, и самого Тима, когда отчим с вытянутой рукой делает шаг к нему и поскальзывается в луже собственной крови, а потом шмякается головой о жёсткий табурет. Мальчик закрыл в тот момент глаза и, ощущая, как по лицу стекает что-то теплое и мерзкое, стоял так два часа до возвращения с работы матери. Кровь капала с поврежденной осколками руки, но Тимке было все равно, лишь бы не открывать глаза и не видеть ужасную картину.
Сорок дней прошло со смерти отчима, а ужасные кадры разливающейся вокруг крови до сих пор преследовали мальчика. Именно поэтому мать оставила Тима за оградой кладбища, пока собиралась навестить ненавистного мальчишке человека, вернее его могилу.
Пацан вновь почувствовал себя неуютно и огляделся. Вокруг ни души и тишина, вызывающая звон в ушах. Оно и понятно: кладбище – это не дискотека, чтобы по нему праздно шатались люди. Но пугало другое – отсутствие людей на подъездной дороге, ведь там, рядом, строительный рынок, и, нет-нет, да должны проходить горожане. Но их не было.
Мальчику сдавило грудь, и он поднялся на цыпочки, пытаясь поскорее высмотреть среди оградок и памятников одетую в черное мать. Тимке вдруг почудилось, что он остался один во всем мире. И дело даже не в том, что кроме матери у него не было родных: родители, как он узнал, выросли в детдоме, а в том, что, заботясь о матери, он стал нелюдимым, порвал все дружеские связи, – однажды даже был бит сверстниками за странность и скрытность, – и в случае внезапного одиночества, не знал бы куда податься.
– Мам! – крикнул Белов, заглядывая за забор. Потом взволнованней и громче: – Ма-а-ам! Давай быстрей! Ты где, мам?!
Но из-за ярких контрастных цветов – солнце как раз выглянуло из-за облака – разглядеть мать не удавалось. Всё в глазах мальчика рябило и расплывалось.
Страх обуял Тима. Страх ужасного одиночества на краю кладбища, доверху наполненного мертвыми…
– Ма-а-ам! Ну, ма-а-ам! Давай выходи! Домой пойдем! – кричал Тимофей, но ответа всё не было.
В конце концов Белов настолько разволновался, что трясся мелкой дрожью, но продолжал стоять на носочках и вглядываться в пеструю тень под раскачивающимися березами и елями. Матери, кажется, нигде уже не было…