Натюрморт
Шрифт:
Группа весь вечер шла через лес, по тропинке. Впереди всех шла жена небритого туриста, выражая стремительностью негодование. Небритый турист молча пылил за ней, глядя на пыль, пылящую из-под запыленных кед. Иногда он проводил ладонью по потной шее – когда одна из сестричек щекотала его длинной травинкой.
Со спины он казался размышляющим о чем-то необычном. В сосновых вырубках травинки укоротились и небритый турист заскучал. Прошли заброшенную пасеку с остатками пчелинвентаря. Грустные растения наполняли воздух запахом и своими половыми клетками (мужского пола),
Когда стало темнеть, они спустились к морю и поставили две палатки – женскую и мужскую. Пляж был пологим, песчаным, с холмиком и длинной лужей позади холмика. Лужа была совсем неглубокой – прямо в воде стояла белая собачка с печальными глазами и, видимо, получала удовольствие от стояния в луже. Увидев людей, собачка отошла – она любила размышлять в одиночестве. Еще собачке нравилось, что вода щекочет соски – еще щенков утопили только вчера.
Ночью небритый турист проснулся от тоски и подумал, что такую же тоску должен ощущать еще кто-то. Рыболова в палатке не было – видно, пошел на промысел, по ночам самая путина. Дышалось тяжело и душно. Небритый турист вышел на берег и втиснулся между двумя толстыми сестричками. Сестрички были тверденькими и бугристокожими, как лимончики.
– Которая из вас меня щекотала? – спросил он.
– Это не я, – сказали сестрички одновременно.
– А жаль, – заметил небритый турист. – Надеюсь, вы любите купаться голенькими?
– Мы стесняемся.
– Это только поначалу, – сказал небритый турист.
Директор базы "Возьмемся за руки" был высоким мужчиной в обязательном кремовом пиджаке. Он имел большой кабинет с картами; кабинет явно превалировал над всей территорией базы. Директор базы "Возьмемся за руки" любил карты; карты в кабинете занимали всю стену и еженедельно менялись: карта Европы с некоторыми маршрутами, намеченными красным, карта республики, топографическая карта района и даже карта полушарий. Директор любил себя среди карт. Марину Григорьевну он поначалу не заметил, а, заметив, спросил.
– Что вы хотели? – спросил он.
– Это вы меня хотели видеть.
– Я вас не хотел видеть, а вызвал. Это разные вещи. Видеть вас я как раз и не хочу. Так как я все-таки не зверь, то сообщаю вам, что вы увольняетесь по собственному желанию. Пишите заявление.
– Я напишу его в своей комнате.
– Если вы хотите занять комнату, то будьте добры ее оплатить. Тариф вам известен.
– Я могу прочитать, что они обо мне написали?
– То, что думали и то, что видели. Я не дам этому документу хода, но не ради вас. Ради вас я даже копытом не шевельну.
– А ради чего?
– У человека, которого вы соблазнили, больная жена, и сын инвалид второй группы.
– Я знаю.
– Боже мой, какая наглость! – ужаснулся директор и тряхнул кремовой гривой.
– Она знала!
Когда Марина Григорьевна вышла,
Она зашла в комнату Гриши. Гриша лежал на кровати, в трусах и майке. Рядом с кроватью лежали два толстых словаря, один на другом; волнистый попугайчик радостно крикнул, слетел к ней на плечо и поцеловал в нос. Попугайчика тоже звали Гришей и он был влюблен в зеркало: трогательно ухаживал сам за собой, пробовал кормить собственное отражение и щипать его за перышки. Когда попугайчику Грише нашли попугайчика Свету, он Свету прогнал, с заметной яростью, и еще долго летал обиженный – разве не известно, что попугайчики однолюбы?
– Привет, Гриша, – сказала она, – я пока здесь посижу и успокоюсь, ладно?
Гриша поискал было брюки.
– Да ладно, не старайся, я на тебя не смотрю.
Она села на самый краешек кровати и Гриша подумал, а не поприставать ли ему, но так и не решился – слишком уж далеко она села.
– Да пошел ты …….! – вдруг выругалась она как-то очень вяло и почти вальяжно; ощущался большой опыт в подборе слов. Человек Гриша почувствовал легкий трепет и подумал, что еще молод приставать к зрелым женщинам – и при этом сравнил себя с малосольным огурцом; сравнение казалось вдвойне верным из-за пупырышек на лице. Попугай Гриша только наклонил голову, пробуя запомнить фразу.
– А знаешь, Гриша, мы с ним договорились никогда не встречаться и не разговаривать, если встретимся случайно. Это значит, что мы даже не поздороваемся, понятно?
– Понятно, – сказал Гриша, – мне заниматься надо.
Она вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. Дверь оказалась бубновой шестеркой. Вышла во дворик, увидела еще не убредшую группу: ершик с пустой бутылочкой, два лимончика, уже пожелтевших от яркого солнца, и таранка, любознательно глядящая большими пустыми глазами. Дунул ветер и карточный домик рассыпался у нее за спиной.
Они встретились еще раз, случайно, на перекрестке большого города. Была ранняя весна, лило с неба, чуть-чуть. Трепетали лужи и реки, предчувствуя весну. Мелкие лужи в асфальтовых дырах напоминали формой тазовые кости гигантопитека. Брызгались машины, стреляла паром труба неизвестного предназначения и два милиционера обдумывали, как мимо трубы проскочить, не подмочив милицейской чести и достоинства – формы, то есть. Было градусов на семь выше нуля. Она была в плащевой куртке и очень беременна – именно это слово «очень» и мелькнуло в голове Александра Яковлевича; он опустил голову и не поздоровался. Она заметила, что на любимом лице стало больше морщин, что борода наполовину поседела, справа сильнее; что плечи ушли вперед и вниз, и рост будто стал меньше; заметила, что он стал жалок и стар: так стареют от непосильного труда, или горя, которое длится, или от непрестанной тревоги о том, кого любишь; заметила, что он ее заметил, и вспомнила запах лета, услышала тихое море на закате, и была благодарна за то, что он не поздоровался с ней.