Научи меня желать
Шрифт:
– Понятия не имею. Может, потому, что будь ваша воля, вы бы всю казну на сапоги с пыжами потратили?
– Это вы с чего взяли? – вскинулся Редиш.
– Все знают, вы обожаете воевать.
– Значит, все ошибаются, – маркграф снова наполнил свой бокал. – Да вы пейте. Не бойтесь, напиваться на пару со мной заставлять не буду. Но это слишком хорошее вино, чтобы его выливать. Что же касается общих заблуждений… Я люблю выигрывать, а не воевать.
– Разве это не одно и тоже?
– Супружеские обязанности и любовь одно и тоже? Впрочем, вам-то откуда знать? К вашему же счастью.
Редиш
Умел он это делать или нет, хороший голос у маркграфа или не было там никакого голоса вообще, Недил не поняла. Этого языка она не знала, да и не слышала никогда. Впрочем, дело не в языке, а самой песне: тягучая, с тоскливым надрывом, почти плачем в начале, она становилась всё быстрее и быстрее, до яростного отчаянья, потом до дикости, до полного, злого безумия. Леора почти слышала звон тамбуринов, клацанье кастаньет в такт остервенело звенящим струнам. И дробный стук каблуков, и мельтешение цветастых юбок, шалей. Голые плечи, буря волос и такие же безумные, как напев, как гортанные вскрики, глаза.
Откуда это взялось? Магия, может?
Маркраф прижал ладонью струны, заставив гитару захлебнуться тем самым бешенным вскриком. Рухнувшая тишина казалась нереальной, ненормальной.
– А… А о чём эта песня? – спросила Леора.
Правда, для этого ей пришлось откашляться, в горле отчего-то пересохло.
– О чём бывают песни? – не сразу отозвался Редиш, головы не поднимаясь. – О любви, естественно. Вам пора, кадет. Завтра я должен нанести очередной визит в канцелярию. Вставать придётся рано.
– Да, конечно, – растерянно пробормотала Леора, поднимаясь. – Спокойной ночи, милорд.
Когда она проходила мимо его кресла, маркграф поймал руку Недил, сжав так, что костяшки хрустнули. Кадет остановилась, но генерал молчал, по-прежнему глядя куда-то вниз. И Леора тоже молчала, просто не знала, что говорить. А, главное, понятия не имея, что она на самом деле хочет сказать.
– Какой бред, – словно бы с отвращением процедил Редиш, наконец, поднимая голову, откидывая волосы назад. И выпуская её пальцы. – Идите, кадет. Утром встретимся.
***
Оказалось, что самое муторное в работе телохранителя – это ожидание.
Генерал с утра до позднего вечера мотался по всей столице: военное министерство, казначейства, интендантские управления, дворец, склады, опять управления, опять казначейство. А вечером пьянки в сомнительных кабаках и с очень сомнительными личностями. Про одного такого, особенно смахивающего на мелкого воришку, Леора решилась-таки спросить Редиша: кто таков? На что маркграф невозмутимо ответил, мол, помощник второго секретаря окружного интенданта. Сначала Недил не поверила, решила, что генерал как обычно то ли иронизирует, то ли попросту издевается. Потом подумала – и поверила полностью.
В общем, с разными там вторыми секретарями Редиш пил дорогущее вино в грязных трактирах и ржал над казарменными остротами; на управляющих интендантств орал так, что стёкла в окнах звенели; дверь к лорд-канцлеру открывал с ноги – совершенно в буквальном смысле этого слова – и громогласно посылал его к черту. А однажды, увидев, что в лагере переподготовки палатки для вновь прибывших солдат буквально в лужах разбили, отвёл капитана в лесочек, где банально набил ему морду. Правда, потом оказалось, что конкретно этот офицер совсем не при чём, и палатки не по его ведомству проходят. Извиняться генерал не стал, буркнул: «Бывает» и отвёл всё в тот же лесочек того, кого следовало.
На него жаловались, да ещё как! Канцлер, кажется, доведённый до белого каления, швырнул в лицо маркграфа целую пачку жалоб и рапортов – Недил сама это видела в щель между неплотно прикрытой дверью и косяком. На что Редиш отметил никуда не годное качество бумаги и посетовал на невозможность её использования даже в сортире.
А Леора ждала: в приёмных, в трактирах, клюя носом над стаканом с вином, под стенами каких-то домов, порой замерзая так, что зуб на зуб не попадал, у офицерских шатров. Впрочем, особо жаловаться не стоило. После того достопамятного вечера, когда маркграф продемонстрировал певческие таланты, интимных разговоров он больше не заводил, да и вообще редко замечал телохранителя. Зато «леди» больше не именовал, прочно заменив обращение на «кадет», и против присутствия Леоры возле своей персоны не протестовал. А в редкие вечера, когда оставался дома, отпускал Недил по первому требованию, никогда не спрашивая, куда это его телохранитель отлучается.
Что, честно говоря, было очень кстати.
Пораскинув мозгами, кадет всё-таки решила, что достаточную сумму для сестёр честным путём быстро ей не собрать. К счастью, оставался не очень честный, да ещё и не слишком приятный, зато действенный, испробованный ещё во времена обучения в корпусе: карты. Недил обошла несколько кабачков поприличнее, присмотрелась и даже сыграла на пробу, прибавив к золотым, оставшимся от императорской награды, ещё пяток. Оставалось развить успех.
Только вот опять приходилось ждать. По всей видимости, Редиш решил поселиться в кабинете лорд-канцлера. Приехали они утром, а сейчас время уже к обеду шло, даже желудок начал напоминать о своём существовании, а маркграф словно сквозь землю провалился.
Приёмная второго по значимости человека империи была, кажется, специально устроена так, чтобы отпугивать особо впечатлительных посетителей. Жил господин Марген в доме, который на заре своей юности, а с тех пор никак не меньше пары веков минуло, был монастырём. И об этом святом прошлом здесь напоминало многое: каменные, ничем не прикрытые стены, сводчатые, но низкие потолки, очень узкие окна без стёкол, закрывающиеся ставнями и чрезвычайно жёсткие каменные скамьи – приёмная была устроена в бывшей молельне.
Несмотря на отсутствие комфорта, людей здесь хватало. Что не день, просителей набивалось в зал, как рыбы в бочку – только и смотри, чтобы никого локтём не задеть. Пожалуй, это больше всего и раздражало, мешало: голоса, сливающиеся в мерное шмелиное жужжание, из которого нет-нет, а всё равно выловишь пару-другую совсем ненужных фраз.
– Вы неправильно поступаете, сударыня, – поучал тощую, болезненного вида женщину побитый молью старик, – надо секретарю пару монет дать, он вас на приём и запишет.