Наука под гнетом российской истории
Шрифт:
Глава 9
Рецидивы обезмысленной науки
Можно сказать, что мутация русской науки в науку советскую продолжалась до тех пор, пока инстинкт самосохранения научного сообщества не привел к тому, что его интеллект смог усыпить совесть. Когда это свершилось, науку с полным правом можно было называть советской, ибо методология познания была заменена идейными указаниями, а на-учный социум стал служить не истине, а услуживать власти.
Направленность этого процесса стала заметной еще в начале 20-х годов, когда ученые для обоснования своих позиций охотно апеллировали к марксизму, как к арбитру в разрешении научных споров, причем делали это задолго до того, как подобные реверансы стали обязательными. От ученых еще ничего подобного не требовали, а они уже клялись в верности идеям марксизма [423] .
[423] Юдин Б.Г. Социальный генезис советской науки // Вопросы философии. 1990. № 12. С. 16-31
[424] Леглер В.А. Идеология и квазинаука // Наука и власть. М., 1990. С. 5-22; Он же. Наука, квазинаука, лженаука // Вопросы философии. 1993. № 2. С. 49-55
[425] Холтон Дж. Что такое “антинаука”? // Вопросы философии. 1992. № 2. С. 28
Рассмотрим теперь более внимательно сам механизм обезмысливания науки. Заметим, кстати, что данный исторический отрезок бытия нашей национальной науки в определенном смысле является определяющим и для нашего времени, ибо страх, самодовлевший в 30 – 50-х годах впоследствие мимикрировал в откровенный цинизм, а полностью выкорчеванные традиции гуманитарного воспитания привели к тому, что общий культурный уровень общества был не только ниже всякой критики, но являлся скорее “величиной отрицательной”, ибо традиционно гуманистическую русскую культуру вытеснили партийные науки [426] .
[426] Кириллов С. О судьбах “образованного сословия” в России // Новый мир. 1995. № 8. С. 151
Если в 20-х годах рабфаковцев обучали еще остатки «буржуазных ученых», то уже в конце 40-х годов все командные посты в науке заняли эти бывшие рабфаковцы, а в 50 – 60-х годах – их ученики. Готовить же они могли только себе подобных. Так что с наступлением хрущевской «оттепели» откровенный маразм периода взбесившегося ленинизма лишь сменился не менее откровенным цинизмом, который впоследствии только окреп.
Итак, отсечение мысли привело к тому, что советская на-ука на долгие десятилетия стала обезмысленной. Это не означает, что в те годы не было крупных научных достижений. Они были, разумеется. Но, во-первых, КПД научного поиска стал чрезвычайно низким; во-вторых, научными открытиями могли похвастаться лишь те ученые, чья вотчина была практически недосягаемой для большевистской идеологии и более того, в их науке власти даже нуждались; наконец, в-третьих, любой властный гнет не в состоянии истребить тягу человека к неизведанному и как бы не тщились власти подчинить себе свободную научную мысль, до конца им это сделать не удалось.
Мера обезмысливания науки менялась в широком диапазоне: от полной ее стерилизации, что случилось с философией, до сохранения в неприкосновенности почти всего перечня научных направлений (математика). Кувалда, с помощью которой выбивалась мысль из науки, – марксистско – ленинская философия. Она легко разбивала науки гуманитарные, ибо они не имели жесткого (независимого от идеологии) теоретического каркаса,
Однако идеологический диктат, выражавшийся, в частности, в запретах на работу в той или иной области знания, в зачислении многих из них в категорию «лженаук» привели к тому, что и в легально существовавших, так сказать классических, науках типа физики, химии или геологии ученые работали под дамокловым мечом идеологических ограничений. Они уже не могли доверять фактам, а тем более свободно их интерпретировать. С интерпретацией недолго было залететь в болото метафизики или – и того страшнее – в трясину идеализма. А это уже пахло отлучением от науки и можно был угодить в ГУЛаг. Поэтому, хотя наука в те годы и продолжала жить, но жизнь эта была убогой, а добываемое новое знание непременно подавалось в диалектической облатке, раскусывать которую хотелось далеко не каждому.
Так происходила вынужденная кастрация науки. Жрецы из партийного аппарата давали лишь самые общие, туманные, но оттого еще более страшные указания: что полезно трудовому народу, а что пойдет ему во вред. Предметным их наполнением занималась научная номенклатура. А она, как известно, не столько печется о самой науке, сколько о своем тепленьком и до-ходном месте при ней. Поэтому она отсекала целые научные на-правления, резала по живому, чтобы – не дай Бог – не оказаться под указующим перстом Верховного жреца.
Оставленное ею поле для научного засева было столь сильно и неестественно изрезано всевозможными запретами, что выращенный урожай новых знаний неизбежно оказывался чахлым и убогим. К тому же и рядовые труженики науки вполне ясно понимали ситуацию и также не желали подставляться под начальствующую секиру. Они предпочитали тихо и спокойно из года в год делать вид, что вылущивают новые «рациональные» зерна, хотя подсолнух был уже давно пуст. «Самокастрация» на-уки оказывалась поэтому наиболее губительной, ибо она приводила к тому, что даже молодое пополнение, приходившее в науку из советских вузов, было неспособно как-то повлиять на ее развитие, ибо еще на студенческой скамье они обучались по идеологически выверенной программе [427] .
[427] Радзиховский Л.А. Исторический смысл психологического кризиса // Вестник АН СССР. 1989. № 9. С. 13-27
Главной частью научного анализа является интерпретация, а ей предписывалось быть только марксистской. Идея «про-летарской науки» А.А. Богданова с очевидностью приводила к единственно возможному практическому следствию: «пролетарс-кая наука» обязана опираться на «пролетарскую философию» и касалось это всех наук без исключения, – от математики до искусствоведения. А поскольку, что же такое эта самая «про-летарская философия»? – не знал никто, то подобный рецепт привел к страшному рецедиву: наука стала не полем бескорыстного поиска, а ареной политической борьбы, причем борьбы без правил, без запрещенных приемов, где побеждала демагогия и пролетарский нахрап. Понятно, что старая научная интеллигенция в подобной схватке была обречена.
На мозги многих молодых ученых, обучавшихся в вузах по упрощенным, зато приближенным к нуждам социалистичес-кого строительства, программам, неизгладимое впечатление произвел партийный клич 20-х годов: сделать советскую науку «диалектичной»! Они быстро уразумели, что их час пробил, ибо теперь отсутствие предметных знаний они с легкостью восполнят рассуждениями с позиций «марксистско-ленинской диалектики». Это был вирус, который размножился с невероятной скоростью и оказался очень полезен большевистскому режиму, поскольку заразив науку «диалектической проказой», власти смогли без всякого труда избавиться от инакомыслия в интеллигентской среде.
Постановление ЦК ВКП(б) от 25 января 1931 г. требовало беспощадной борьбы со всеми антимарксистскими и антиленинскими уклонениями в науке. Оно разлилось бальзамом по идеологически чистым душам многочисленной армии научных горланов, они спешно примкнули штыки к своим марксистским перьям и двинулись на войну с наукой. Вскоре из их среды выросли и свои генералы, и свои маршалы, все дарование которых сводилось к умению одной – двумя цитатами из Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина пригвоздить к позорному столбу диалектически ублюдочную теорию недоразоружившегося профессора или академика буржуазной выучки.