Навь и Явь

Наливным яблоком катилось солнце по летнему небосклону, щедро одаривая золотым мёдом своих живительных лучей каждое дерево, каждый куст, каждую травинку. Ветки чёрной смородины в саду прогибались от тяжести гроздей, каждая ягодка в которых была столь ядрёна и крупна, что приближалась по размерам к вишне. Чтобы ветки не сломались под весом такого урожая, их пришлось подвязать к деревянным перекладинам. Крылинка, прохаживаясь вокруг кустов, окидывала их хозяйским взглядом: пожалуй, большая часть ягод налилась, пора собирать.

– Рагна, Зорька! – позвала она зычно, уперев руки в бока. – Несите корзины, смородину будем брать!

– Сей же час идём, матушка Крылинка! – высунувшись из открытого кухонного

Яркая, светлая зелень смородиновой листвы колыхалась в струях тёплого ветерка, насыщая воздух вокруг себя душистыми чарами лета. Дюжина кустов, и каждый сверху донизу отягощён бременем ягод, похожих на чёрную икру диковинных размеров, густой блестящей бахромой повисшую на ветвях… Тут хватит и засушить на зиму для пирогов и взваров, и в меду заготовить, да и просто так наесться – в свежем виде.

Ветви тихонько вздрагивали, и смородина, сорванная ловкими и трудолюбивыми пальцами женщин, сыпалась в корзинки. Но сбор ягод – работа кропотливая и нудная, как тут без песни обойтись? А по дорожке между грядками как раз шагала Дарёна.

– А ну-ка, певица, спой нам что-нибудь, чтоб не скучно было, – подмигнула Рагна. – С песнею-то, чай, веселее да скорее дело пойдёт.

При виде ягод у девушки в глазах зажглись тёплые искорки предвкушения: черешня и жимолость отошли, подоспела смородина, и её руки потянулись к тяжёлым гроздям, нагретым солнцем и оставляющим на пальцах душистый чёрный налёт. Угощаться плодами сада ей как будущей матери было разрешено в любое время, в любом количестве и без спроса – это разумелось само собою, а потому никто не возразил против того, чтобы она съела миску смородины со сметаной и половиной ложки мёда: всё-таки ягода эта была кисловата – не малина.

– Ну вот, теперь и спеть можно, – улыбнулась Дарёна, заиграв ямочками на щеках.

Не успела она это вымолвить, а Рада – тут как тут, с гуслями. Молчаливая девочка-кошка протянула их Дарёне, выжидательно заглядывая ей в глаза: что-то она споёт сейчас? Дарёна же, устроившись в шелестящей яблоневой тени на берёзовом чурбаке, служившем вместо стула, ласково коснулась струн своими шершавыми, исколотыми вышивальной иглой пальцами. Её взгляд, ловя небесную беззаботность, плыл вместе с облачными мечтами в вышине – нездешний, одухотворённо-задумчивый. Вздохнул ветер в кроне яблони, зазвучали гусли, и звон их переплёлся с прохладным серебристым ручейком нежного голоса.

Заблудилась песенка в листве яблоневой, журчала и ласкалась к щеке задумавшейся Зорицы, осенила крылом заслушавшуюся Раду… Игривым золотом переливалась она на струнах, целовала щиплющие их пальцы, дышала сладкой чистотой росистого утра, а сама певица, окружённая ореолом мягкого света, дарила саду тепло своих глаз и души. На мгновение оторвавшейся от сбора ягод Крылинке вдруг почудилось, что под яблоней сидела ослепительно-светлая дева в венке из полевых цветов и в рубашке, превосходящей по белизне самые чистые снега горных вершин. Голос её дышал переливами весенней капели, хрустальным звоном ручьёв, ласковым материнским поцелуем будил в сердце воспоминания юности…

Глядь – а корзинки все были уж полнёхоньки! Не заметили женщины, околдованные песней, когда они успели собрать все ягоды, а Дарёна скромно опустила глаза к смолкшим струнам – ни дать ни взять молодая чаровница, впервые пробующая свои силы. То ли время промелькнуло жаркой летней круговертью, то ли чудо подкралось незаметно и в одно мгновение стряхнуло смородину с веток…

– Н-да, – промолвила Крылинка, окидывая взглядом собранный урожай. – Непроста твоя песня, певунья ты наша… Ох, хитрая песенка! Никогда прежде такой не слыхала.

– Ты и не могла её слышать, матушка Крылинка, – ответила Дарёна. – Я её только сегодня и сложила-то.

– Славно поёшь, – задумчиво похвалила Рагна. – За душу берёт… А голосок у тебя – как ручеёк серебряный.

– Это, наверно, вода чудесная из Тиши, которую я пью, – предположила девушка. – Прежде у меня и половины такого голоса не было.

Пять корзин ягод они собрали: три из них рассыпали для просушки, дабы было из чего зимой печь духовитые, пахнущие летом пирожки, одну смешали с мёдом – также в зимнее хранение, а последнюю оставили, чтоб полакомиться сейчас. А между тем солнце перекатилось за полуденную метку; Дарёна отправилась к себе в лесной домик, чтобы попотчевать Младу обедом, а Рада, как всегда, потащила в кузню корзину, полную снеди. Кошки дневали и ночевали на работе: непростым делом оказалось восстановление вещего меча княгини Лесияры… Да и прочих дел и заказов никто не отменял.

Не успела Крылинка, сидя у самого светлого окна, наложить и нескольких стежков на прореху в одной из застиранных рабочих рубашек своей супруги, как в комнату ворвалась Рада – без корзинки, взъерошенная, с круглыми испуганными глазами. Холодные объятия тревоги сомкнулись вокруг вещего сердца Крылинки, шепнувшего ей о беде. И случилась эта беда с той, чью рубашку женщина сейчас штопала…

– Ой… бабуля… ой! – уткнувшись Крылинке в колени, забормотала Рада. – Иди скорее в кузню! Там…

Не став дослушивать, Крылинка вскочила на ноги с несвойственной для её величаво-дородной фигуры резвостью. Рубашка с воткнутой в неё иглой упала на пол.

Из-за охранной волшбы на воротах кузни проход привёл не прямо к Твердяне, а к началу каменной лестницы. Проклятые ступеньки! Крылинка никогда не любила их, но сейчас её грудь вздымалась, качая воздух, подобно кузнечному меху, и женщина почти не заметила подъёма, словно её вознесли невидимые крылья из соснового духа. Кузнечная гора звенела привычным подземным гулом, а огромные деревянные ворота встали на пути Крылинки преградой.