Навь и Явь

Инош Алана

Как она могла отблагодарить самоотверженную Четвёрку? Некому уже было поклониться, припав к ногам и обняв колени, разве только пустить по ветру песню, чтобы та облетела всю землю и рассыпалась мерцающими слезинками. Эхо подхватывало голос Лебедяны на свои прозрачные крылья и уносило к небу, а в груди оседали блёстки утешительного инея.

Обернись, душа, белой птицею, Стань подругою ветру-страннику, Расчеши ему кудри буйные, Жемчугами звёзд перевитые. Расскажи,

душа, рекам боль мою, Да излей её всю до донышка: Полной мерою я пила её, Горькой мерою, неизбывною. Ты рассыпь её по лесам-лугам, Да по клеверу медоносному, Припади, душа, грудью к травушке, Сладких рос испей хмель предутренний. Как мороз побьёт рожь несжатую, Так и в косы мне иней просится. Серебрится боль нитью белою, Клюквой в снег уйдут губы алые. Ты лети, душа, над вершинами, Разыщи вдали поле бранное; Упади слезой, снегом утренним В неподвижные очи воинов.

Ветер, обдувая щёки Лебедяны, студил на них тёплые солёные ручейки, а на плечи ей опустились руки дружинницы Иволги:

– Не кручинься, госпожа. Скоро и радость придёт.

Чёрными собольими дугами гнулись брови Иволги, светлой лазурью сияли пронзительные, ясные очи, хищный вырез ноздрей точёного носа пленял нервным изяществом очертаний, а из-под шапки вились тугие русые кудри; смотрела она на княгиню до мурашек пристально, ласково. Хороша была кошка, да сердце Лебедяны навек принадлежало кареглазой мастерице золотых дел.

– Придёт, куда ж денется, – освободив вздохом стеснённую грудь, улыбнулась Лебедяна.

Не заставила себя долго ждать радость – всего два дня пролетели, как два лебединых крыла. Как всегда, чтобы не скучать, кошки-охранницы занимали себя делами: белокурая Бузинка выстругивала ножом игрушки для девочки – деревянных зверушек и птиц, кучерявая и темноволосая Денница плела корзинку, а Иволга отправилась за дровами. Злата, прильнув к плечу Бузинки, не сводила зачарованного взора с рождающегося из куска дерева медвежонка; из-под ножа сыпались золотистые стружки, а кошка рассказывала малышке:

– Медведь-берложник, лесной хозяин, всё ест. Рыбу ловит, гнёзда птичьи разоряет. Ягоду любит разную, орехи, грибы. Яблоки да груши лесные тоже уважает… Сперва падалицу съест с земли, потом к веткам тянется. Зверь умный: коли деревце тонкое и сломаться под ним может, он на него не полезет, а трясти будет, чтоб плоды наземь сыпались. Встанет на задние лапы, передними упрётся и трясёт. Лапища у него хоть и большая, да ловкая: ежели в дупле соты медовые отыщет, выковырнет так осторожно, что даже не поломает.

– А медведь злой? – спросила Злата.

– Не бывает злых или добрых зверей, дитятко, – ответила Бузинка, кончиком ножа кропотливо вырезая круглое медвежье ухо. – Всякая тварь, чтоб выжить, себе пропитание ищет, а с врагом сражается не со зла, а по надобности. Но сердит порой бывает топтыгин, это правда. Вспыльчив, но отходчив. Взбесится да и остынет тут же. А ежели испугать его, понос у него случается. – Бузинка усмехнулась,

стругая у деревянного зверя под хвостом. – И у людей такое бывает порой… «Медвежьей болезнью» сию неприятность кличут. А вот случай был один, помню… Родительницы мои около леса живут, сад яблоневый держат. Повадился, значит, к ним медведь лазать за яблоками: ночью заберётся, яблоню обтрясёт и хрустит плодами, лакомится – только чавканье в саду стоит. Садовые-то яблочки сладкие, а лесные – кислятина, а медведь на сладенькое падок. Жалко моим матушкам стало трудов своих, взяли да и обобрали все плоды с деревьев. Пришёл ночной тать, глядь – а яблок-то и нету, собраны все. Осерчал он – две яблони поломал, забор повалил и на крыльцо нагадил. Вот так вот отомстил. Держи. – И Бузинка вручила Злате готового медвежонка.

С улыбкой слушая этот рассказ о медвежьих повадках, Лебедяна вышивала у окошка. Тем временем вернулась Иволга с большой вязанкой дров; сложив её на кухне около печки, она сняла рукавицы и заткнула их за пояс – румяная с холода, статная да ладная. Кладя стежок за стежком, поглядывала Лебедяна на ставшие привычными и родными горные склоны, на затянутое снежно-серой, полупрозрачной облачной пеленой небо – уже обычной, а не насланной врагом. «Тогда и начнёшь ценить простой свет дня, когда он померкнет», – думалось княгине Светлореченской.

Иголка вонзилась в палец, в льняную ткань впиталась брусничная капелька крови, но Лебедяна не почувствовала боли: по тропке к дому шагала Искра, волоча перекинутую через плечо тушу горного барана. Кольчуга и латы на ней тускло серебрились, потрёпанный плащ колыхался тёмными складками, а из-под надбровных щитков шлема блестели родные карие глаза. Лебедяна выскочила на крыльцо и замерла, прижав руки к разрывающейся груди и шатаясь – в чём была, даже без полушубка.

– Здравствуй, лада, – прозвучал любимый голос. Его лёгкая охриплость, как налёт инея, шероховато и непривычно коснулась сердца княгини.

Крякнув, Искра сбросила добычу наземь и достала из-за пояса чуть смятый пучок подснежников. Сближение до поцелуя произошло мгновенно, обжигающе-морозно; от горной стужи Лебедяну защищали крепкие объятия самых нужных на свете рук, а цветы щекотали щёку, дыша весенней свежестью и светлой грустью. На крыльцо вышла Иволга, окинув Искру внимательно-холодным, изучающим взором, и та нахмурилась:

– А это ещё кто?

– Государыня настояла на охране, – поспешно объяснила Лебедяна. – Это Иволга, а в доме – Бузинка и Денница. Они мне и в хозяйстве здорово пособляют.

– Ну, коли так, то ладно. – Искра сняла шлем, открыв изрядно заросшую тёмной щетиной голову.

Коса скользнула ей на плечо, и в прядях цвета собольего меха Лебедяна увидела первые серебристые ниточки. А Искра задорно свистнула:

– Эй, сестрицы! Я не с пустыми руками… Раз уж вы тут – айда сюда, барашка освежевать да зажарить надобно. Мяса всем хватит. А я пока себя в порядок приведу.

Покушать кошки всегда любили, а потому сразу же высунулись из домика – облизывающиеся, с хищным блеском в глазах. Они подвесили тушу на деревянной перекладине во дворе, уважительно качая головами и хваля удалую охотницу: у барана была точным и мощным движением свёрнута голова, а шкура осталась целёхонькой – ни раны от стрелы, ни следа от кошачьих клыков.

– Истопи-ка баньку, родная, – шепнула Искра, пощекотав Лебедяну губами за ухом.

Пока охранницы, вооружившись кинжалами, возились с бараньей тушей, Лебедяна не жалела дров на растопку печи-каменки в тесной бане, притулившейся на заднем дворе кургузой пристройкой. В доме слышался весёлый визг: это Искра кружила дочку на руках и подбрасывала её к потолку, целуя и осыпая нежными словами.

– Ах ты, золотце моё, яхонт мой драгоценный… Не забыла меня, сердечко моё родное?