Навь и Явь
Шрифт:
– Неужто я выспалась? – с тихим смешком молвила она самой себе. – В кои-то веки…
А уже в следующий миг ахнула: они продрыхли тут полдня, а Незабудка осталась дома голодная! Подхватив Зарянку на руки, Дарёна шагнула в проход и очутилась на крыльце. Первым же делом она кинулась к люльке младшенькой, но та, с виду сытая и довольная, преспокойно спала.
– Тебе роздых был нужен, вот я твою и покормила, – сказала Рагна. – Молока-то у меня и на двоих хватило бы.
А матушка Крылинка добавила:
– Спишь
За работницами дело не стало. Вскоре в доме трудились две рослые, крепкие девушки из небогатых семей; Горана выдала их родительницам плату за год вперёд, размером которой те остались вполне довольны. Услужливые, умелые помощницы не жалели своих сил: за хорошую работу хозяйка дома обещала подарить их сёстрам-кошкам по дорогому мечу.
Когда часть домашних хлопот взяли на свои выносливые плечи девушки, Дарёне стало чуть свободнее дышаться, пропало мучительное чувство, будто душа болтается где-то меж небом и землёй. Незабудка по-прежнему часто беспокоила её ночами, но теперь появилась возможность вздремнуть днём, и жизнь понемногу начала приобретать краски. Увы, вместе с возвратом ясного ощущения яви пробудилась и тоска по Младе во всей её выматывающей пронзительности.
Эта тоска звенела в струях ручьёв, колола глаза отблесками солнца на воде и трещала вечерами в печке, когда в кухонном уюте Дарёна запускала пальцы в шерсть Зарянки-кошки, до кома в горле представляя себе её родительницу.
Этой тоске было мало небосвода и земных недр. Она мельтешила вместе с солнечными зайчиками и вздыхала ветром среди цветов, вплетаясь в венок и придавая горчинку даже мёду. Серебрясь рыбьей бронёй под водой, она всплывала кстати и некстати, и холодок её дыхания омрачил первые дни лета. Колыхались белыми облаками заросли лаладиного сна по берегам уединённого горного озерца, кивали лилейные чашечками, приветствуя Дарёну, да только нерадостно у неё было от этих поклонов на душе. Вспоминался ей день своей помолвки, когда поднесла ей Тихомира лаладин сон в подарок; объяснила тогда Твердяна, что это – к трудностям на пути к счастью… Значит, сбылась примета.
– Цветик белый, что ж ты напророчил мне! – вздохнула Дарёна.
«Сейчас не выплачешься – опосля слёзы лить придётся», – сказала матушка Крылинка на девичнике. Ни одной солёной капельки не смогла выдавить из себя Дарёна на обряде оплакивания косы, и вот – полынно-горькое горе давило ей на душу. Впрочем, червячок трезвого сомнения всё же шевелился где-то в глубине: поплачь она тогда – неужто войны бы не случилось? Вряд ли её слёзы могли остановить нашествие вражеской силы… Хоть плачь, хоть смейся, а чему быть, того не миновать.
Одним хмурым, непогожим вечером Дарёна с отягчённым сердцем отправилась в Тихую Рощу и в один шаг из шелестящего ливня попала в безмятежную солнечную тишину. Зов сердца привёл её на духмяную земляничную поляну, где в лучах золотистого покоя возвышалась могучая, кряжистая сосна. На её необъятном, перекрученном стволе остались рубцы:
Ладони Дарёны легли на тёплую кору. Всё, что ей осталось от Твердяны – бессловесный утёс и образ в памяти… Рана в душе заросла, но шрам всё ещё глухо ныл: боль потери притупилась, но не ушла навсегда.
– Матушка Смилина… Не к кому, кроме тебя, принести мне свою тоску-кручину, – прошептала Дарёна, прильнув щекой к сосне-прародительнице. – Нет больше Твердяны, кто ж теперь даст мне мудрый совет, кто слово ласковое скажет? Только ты у меня и осталась.
Слова грустно таяли медовой пыльцой, оседая на травинках, а земляничный дух стоял здесь невыносимо сладкий, сказочный, добрый… Слезинка прокатилась по щеке и упала на старый корень, огромной змеёй извивавшийся по земле, и в глубине ствола раздался долгий скрипучий стон. Дарёна отпрянула от сосны, но поздно: руки-ветки подхватили её и подняли к деревянному лицу с голубыми яхонтами живых глаз. Сердце оборвалось и плюхнулось куда-то в живот – туда, где гнездились холодные мурашки обморочного восторга.
– Прости, матушка Смилина, – дрожащими губами пролепетала Дарёна, торопливо вытирая слёзы. – Прости, что покой твой потревожила…
«Ведома мне твоя печаль, чадо моё, – прогудело у Дарёны в голове. – Бывает у меня твоя Млада, тоже боль-тоску свою изливает. Ты не кручинься, душу себе не рви, а на День Поминовения ко мне загляни – ночью, как все разойдутся. Авось, и застанешь ладушку свою».
Вспышка радостной надежды победила благоговейный трепет перед великой оружейницей, и Дарёна осмелилась прильнуть мокрой щекой к морщинистому деревянному лику, обхватив руками тёплый, как человеческая кожа, ствол.
– Благодарю тебя, матушка Смилина… Благодарю от всего сердца.
11. Белая волчица
Тихий шёпот леса окружал две старые могилы летней стеной, живой ковёр из солнечных зайчиков дышал и колыхался, лаская шелковистую головку восьмилетней Светланки. Тёмная коса девочки лежала на плече, перевитая зелёной ленточкой, а в подол её рубашки стекались радужно переливающиеся огоньки. Они выныривали из травы, и девочка ловила их с улыбкой, чтобы вплести в очередной сон для Цветанки. С виду он был похож на обычный венок, но среди листьев, стебельков и лепестков колдовски мерцали разноцветные звёздочки.
– Дедунь, дай волосок из твоей бороды, – попросила она полупрозрачного, щупленького старичка, дремавшего на холмике одной из могил. – Я хочу, чтобы ты приснился Цветанке.
Дедушка проснулся, пожевал губами, и в его добрых глазах зажглись смешливые искорки.
– Этак ты скоро всю бороду мне выщиплешь, маленькая кудесница, – сказал он.
Впрочем, отказать Светланке он не мог, и паутинно-тонкий волосок всё же опустился ей в ладошку. Девочка вплела его в венок, и он пролёг там серебристой ниточкой между васильками и ромашками. На второй могилке сидела матушка Нежана и вышивала золотой иголкой на прозрачной паволоке изящную вязь строчек. Не простая была у неё иголочка: за один стежок целая буква ложилась на текучую, как туман, ткань.