Наваждение
Шрифт:
— Правда. Вечер наступает. Интересно, сколько времени прошло…
— Да нет, вечер — что! Вечер наступает каждый вечер, тут нет ничего особенного. Я — про нас с тобой. Мы изменились?
— Конечно. Ты теперь — моя.
— Я всегда была твоя.
— Теперь — совсем.
— Всегда была совсем.
— Ну, тогда значит… значит, я теперь твой.
— Совсем?
Он улыбнулся:
— Глупый вопрос. Знаешь что? Пойдем опять к ребятам, на площадь.
— Да, пойдем! — радостно отозвалась Катя. — Представляешь, как интересно: все — такие же, как раньше, а мы вдвоем — другие. Новые.
Она подняла с полу испачканную блузку.
— Погоди, — остановил Дмитрий. — Не натягивай это.
Он быстро оделся и нырнул в «зал».
Из темноты, уже поглотившей комнату, раздался сонный голос Антонины:
— Митька, ты, что ль, явился?
— Спи, мать. Я на минутку.
— A-а… Ладно, погуляй напоследок. Выпить нет?
— Нет. Спи.
— Мог бы и прине… сти… Сплю… — И слова плавно вновь перешли в храп с присвистом.
…Катя сидела на балконе обнаженная и разнеженная. Она ничуть не встревожилась, что кто-то может войти и «застукать» ее в таком виде.
Сейчас ей было совершенно все равно, кто и что о ней подумает или скажет.
Дима вернулся к ней, неся что-то жесткое, шуршащее, прямоугольное и длинное, в человеческий рост.
Это был старый, затвердевший от времени клеенчатый мешок на молнии для сохранения от моли верхней одежды с вделанной в него вешалкой-плечиками.
— Помогай, — сказал он, и они вдвоем принялись сдвигать заржавевшую, непослушную застежку.
Сумели опустить ее лишь до половины, но этого оказалось достаточно. Дима извлек изнутри светлое чесучовое платье с коротким рукавчиком покроя «кимоно», украшенное на груди двумя рядами маленьких перламутровых пуговок.
Платье выглядело хоть и немного старомодным, однако опрятным и даже нарядным.
— По-моему, как раз твой размер, — прикинул он на глазок. — Ну-ка, примерь.
— Откуда это у тебя? — удивилась Катя.
Она не решилась спросить: «Неужели для меня купил?» И правильно не решилась.
— Материно, свадебное, — ответил Дима. — Она у меня не всегда была такой квашней, как теперь.
— Ой… как же… Я не могу, ведь это, наверное, святыня! Она же его хранит как память!
— Мать день своей свадьбы прокляла. А хранит этот наряд только из-за жадности. Говорит: надумаешь жениться, сыночка, я твоей невесте его подарю. Не надо будет на другой подарок тратиться.
— Я не могу без спросу, — колебалась Катюша. — Твоя мама может обидеться.
— Глупенькая, — Дима нагнулся и поцеловал ее в самый кончик носа. — Ведь сейчас тот самый случай. Фактически мы с тобой поженились.
— Да… правда…
— А что нет штампа в паспорте — так потому только, что тебе еще паспорт не выдали.
— А знаешь, Дим… мне бы хотелось венчаться, а не просто расписаться в загсе…
— Здрасте! Ты же никогда в церковь не ходила. Небось и креститься не умеешь.
— Ну и что, научусь. Лида говорит, я крещеная: нас обеих, маленькими, бабуля в церковь носила. И еще мне нравится, когда называют не «церковь», а «храм». Там так чудесно, свечки, и хор поет, и над головами у жениха и невесты короны держат…
— Да, обряд неплохой. Как театральный спектакль.
— Это называется не обряд.
— А как же?
Откинув голову, она мечтательно прошептала:
— Таинство!
Дмитрий начинал проявлять признаки нетерпения:
— Без паспорта и без штампика все равно не положено. Так что уж потерпи. А то сразу — венчаться!
— Да нет, не сейчас… Вообще… когда-нибудь.
— Ладно, одевайся, а то там все разойдутся.
Платье оказалось все-таки великовато, и Кате пришлось потуже перетянуть его пояском. От этого оно стало выглядеть даже праздничнее, чем прежде: многочисленные колышущиеся мягкие сборки создавали объем, благодаря которому тоненькая девушка выглядела совсем воздушной и невесомой. Поблескивали пуговки, и таким же перламутром переливались струящиеся распушенные волосы…
Закат угасал, и только, словно последний его отблеск, на матрасе алело небольшое пятнышко крови.
Телевидение давно уже свернуло свои пожитки: рабочий день кончился.
Журналистку, которая еще засветло наклюкалась до бессознательного состояния, коллеги-мужчины погрузили в автобус вместе с аппаратурой и осветительными приборами и увезли, как предмет реквизита.
А проводы призывников продолжались: события развивались согласно привычному для таких случаев сценарию и подходили к своему закономерному завершению.
На площади пьяный, с перекошенной побагровевшей физиономией Тимоха дрался с тремя «береговыми» — так называли ребят, обитавших возле самого водохранилища.
— Ты, трус! Баба ты, дырка между ног! — кричали ему. — Нам — воевать, а он дома отсидеться решил!
— Не ваше собачье дело! — орал в ответ Тимофей, отвешивая кому-то крепкую зуботычину и получая такую же сдачи.
Заметил Полякова, обрадовался:
— Демон, ты куда пропал? На меня тут наезжают!
Дима выпустил Катину руку и бросился к приятелю на подмогу:
— А ну разойдись, хорьки вонючие!
— Сами вы суслики!
— Размазать вас мало!
— Попробуй! Разбежался, ха!
— Таких, как вы, топить надо прям при рождении!
— А вас — давить!
Слишком много было выпито в этот день, чтобы все прошло чинно и мирно, однако недостаточно, чтобы просто по-тихому отключиться.
Неизрасходованная юношеская агрессия требовала выхода, и драка стала очень быстро из локальной перерастать во всеобщую.
В считанные минуты откуда ни возьмись объявились сторонники обоих враждующих лагерей и завязалась обширная потасовка.
Кому-то случайно поранили лицо, и вид крови еще больше подогрел страсти. Бились теперь не на шутку, а зверски, в полную силу, начисто забыв о том, что послужило поводом к побоищу.
Димка вдруг вскрикнул:
— Моя гитара!
Но было поздно: один из береговых уже опускал инструмент на Тимохину голову с ржанием:
— А испанский воротник не хочешь?
Раздался всхлип рвущихся струн. Гитара проломилась насквозь и теперь висела у Тимофея на шее действительно в виде фасонного деревянного воротника.